Столовая постепенно пустела. Интернатские не любили зря засиживаться за столом.

Первый день пребывания в интернате показался Миколке бесконечным. Но все же конец этому дню наступил. Раздался сигнал, ученики стали готовиться ко сну. Каждый стелил для себя постель, раздеваясь, аккуратно складывал на стуле одежду. Масло, который, оказывается, был в этот день дежурным по спальне, ревниво следил за порядком.

Миколка не сразу начал стелить себе, поэтому получил замечание:

— Эй ты, Курка, почему на насест не устраиваешься?

И хотя Масло сказал ему это совсем не обидно, а скорее сердито, Миколке все равно стало не по себе, однако он промолчал, понимал: начни возмущаться, от прозвища не избавишься, наоборот, увидят, что оно не по нраву, — так и прилипнет к нему эта «Курка».

Он поскорее разобрал постель, разделся и уже хотел шмыгнуть под одеяло, как вдруг...

— Эй, Курка! — остановил его властный окрик. — Куда лезешь в кровать с такими лапами? А ну, марш ноги мыть!

Миколка критически осмотрел свои нижние конечности. Они были чистыми, только загорели и потрескались — как-никак, лето в деревне провел.

— Они чистые...

— Без разговоров! Вы слышали? Он еще и кудахчет... Иди вымой!

— Не пойду! — обозлился Миколка.

Масло сузил глаза, сжал кулаки и стал наступать на Курило.

— Приказ дежурного — закон, мистер Курило, — спокойно отозвался Конопельский, — поэтому не стоит спорить, тем более, не было еще случая, чтобы воздух, солнце и вода вредили здоровью человека.

И если бы не рассудительное, хотя и неприятное своей поучительностью вмешательство Конопельского, Курило в первый же вечер вступил бы в конфликт с интернатовцами. Итак, вовремя остановив себя, он потупился и молча пошел к двери мимо торжествующего Масла.

Сдерживая гнев, Миколка усердно тер и без того чистые упругие икры. Нет, если так и дальше пойдет в этом интернате — он за себя не отвечает. Или его убьют насмерть, или он кому-нибудь зубы пересчитает. Это не люди, а какие-то первобытные... ну, как их там?.. Про которых в учебнике зоологии, не то в учебнике истории... — хм, уже забыл, где про них пишется. Каждому обидное прозвище приклеют, смеются, орут как полоумные. Единственный приятный человек — это Конопельский. Да и тот какой-то чудной, не понять его. Барчука из себя корчит, говорит так, что и не разберешь, что к чему. А начитанный. Все знает. Видно, из круглых отличников.

Сразу же после обеда Валентин подошел к Миколке. Заговорил. Миколка искал его общества, так как чувствовал себя чужим, одиноким и незаметным в этом неугомонном собрании детворы.

— Не желаете ли, мистер, прогуляться в нашем родовом парке?

Хоть как-то и свысока, с глубоко затаенной насмешкой прозвучало это витиеватое предложение, но Миколка ему обрадовался.

Они направились в дубовую рощу.

— За какие такие грехи, святой падре, вы в наши пенаты попали?

Миколка впервые слышал эти чужеземные слова, однако суть их уловил.

— Да, можно сказать, что без всяких грехов...

— Ну уж, сюда никто не попадает из тех, кому можно маминой кашкой кормиться. Здесь собрался чистейший бомонд.[3]

Миколка только глазами лупал. Потом вспомнил, что он тоже не случайно очутился в интернатских стенах, и вздохнул:

— Оно, конечно, у каждого есть какая-нибудь причина...

— Это верно, — согласился с ним Конопельский и не стал дальше расспрашивать. Только немного спустя поинтересовался:

— Табелек, надеюсь, у мистера в ажуре?

Тут уж и Миколка решил показать себя перед Конопельским:

— В полном порядке — чуть было на второй год не оставили.

На Конопельского это не произвело впечатления, и Миколка пожалел, что выболтал свою тайну.

— Тут до этого не дойдет. Сразу возьмут на буксу...

Они вошли в чудесную рощу. Дубы стояли еще зеленые, раскидистые, будто только что напились густой зелени, а березы, почуяв близость осени, пожелтели, стояли скучные.

Утоптанная ребячьими ногами тропинка была усыпана березовыми червонцами, перемешанные с песком, они жалобно звенели.

Подошли к налитому небесной синью озеру. На берегу копошилась детвора, ребята плескались в узенькой загородке, словно рыба в плетушке.

Берегом озера побрели в чащу леса.

— Так, мистер, — философствовал Конопельский. — Значит, вольный казак попал к туркам в неволю. Это тебе, уважаемый, не вольная волюшка. Это, брат, интернат.

— А чем здесь плохо? — пожал плечами Миколка.

— Кто говорит, что плохо? Наоборот! Здесь — красота. Коллективная форма воспитания молодого поколения. И для родителей облегчение и государству спокойнее. Однако же, как учит нас диалектика, все соткано из противоречий. Там, где ты увидал красоту, приглядись повнимательнее и сразу приметишь гадость...

Миколка только глазами моргал да диву давался: неужели Конопельский просто ученик, обыкновенный восьмиклассник? Не может быть — вон какие вещи ему известны, рассуждает не хуже учителя.

А Конопельский решил совсем доконать Миколку своей ученостью:

— Живя в обществе, уважаемый, нельзя быть свободным от общества.

Ну и завернул! Миколка даже головой помотал. Нет, такому парню все можно простить: и что он свысока смотрит, и насмешливость, и показной аристократизм, все, все. Он на это имеет полное право.

До самого вечера гуляли они в лесу, разговаривали. Конопельский сводил все к тому, что, живя в обществе, нужно уважать общество, слепо и безоговорочно подчиняться ему.

Вспомнив про Масло, Миколка подумал, что тот тоже принадлежит к обществу и перед ним придется склонять голову. Возразил:

— А я никому не подчинялся. Даже родной матери.

Конопельский улыбнулся одними глазами:

— Всякое государство, мистер, имеет свои законы и требует, чтобы их уважали и выполняли. И горе тем ослушникам, которые посмеют нарушить закон.

Когда Миколка, вымыв ноги, вернулся в спальню, все ребята были уже в постелях. Они о чем-то горячо спорили, но, услышав, что скрипнула дверь, сразу же замолчали. Миколка поначалу насторожился: может над ним смеялись? Потом обиделся: не замечают его, нарочно не замечают... Юркнул под одеяло, вытянул ноги, блаженно улыбнулся — набегался за день. Будто бы ничего и не делал, а вон как ноги ноют.

Дверь тихонько приоткрылась. Просунулась голова воспитательницы. Миколка уже знал — это Лукия Авдеевна, она дежурила в ту ночь.

— Спите, мальчики? — ласково спросила она.

— Спим, спим, Лукия Авдеевна, не беспокойтесь...

— Наша спальня передовая!

— Ну, спите, спите, мальчики, молодцы. — Довольная воспитательница тихо прикрыла дверь.

В ответ приглушенный смех. Потом все затихло.

Миколке не спалось. Хоть и устал за день, наволновался. Дома давно бы уснул. Стоит, бывало, ему положить голову на подушку, как сон моментально смыкает веки, тянет в какой-то мутный водоворот. Раньше Миколке никогда не удавалось уловить момент, когда сон окончательно брал власть над ним. А тут... Не то сон на новом месте не мог его отыскать, не то его куда-то прогнали ребята, которые так и ловили случай, чтобы позубоскалить, поиздеваться над новеньким. Вот так попал в компанию, влип... в общество. А еще передовой спальней называются, перед воспитательницей себя выставляют. Ну ничего, Миколка уже не ребенок, он себя в обиду не даст, выслуживаться не будет и всяким Маслам потакать не станет. Пусть со своими кулачищами не носится — у Миколки тоже на руках мускулы есть, а кулаки хоть костлявые, но если кто тронет, век будет помнить. Подумаешь...

Знакомые круги желтой пеленой проплыли перед глазами, Миколка сладко потянулся, готовый отдать себя в полное распоряжение сна, но вдруг насторожился, открыл глаза.

Не то показалось, не то в самом деле его одеяло, словно живое, поползло к ногам, оголились плечи, живот... Лежал, прислушивался. А одеяло куда-то ползло, ползло... даже волосы на голове дыбом встали. Да что это в самом деле такое? Никого поблизости нет, ребята спят, посапывают, кое-кто даже храпака задает, а с него одеяло ползет, ползет...