— А здесь кто спит?

Конопельский с Масловым переглянулись.

— Это что — инспекция? — процедил Маслов.

— Просто интересно.

Конопельский, словно кот, осторожно, на цыпочках приблизился к Андрею. Он что-то уже надумал, но глубоко таил в себе.

— Тут спит Хичкин.

Он указал на одного из мальчуганов. Тот покраснел и только произнес:

— Хи.

За это «хи» его и прозвали Хичкиным.

Андрей ничего, промолчал. Его, видимо, нисколько не удивила такая смешная фамилия — что ж, Хичкин так Хичкин.

— А тут — Хнычкин.

Конопельский кивнул на веснушчатого, с большими ушами парнишку. И тот сразу захныкал:

— Конопля противный, все выдумывает и выдумывает, я Лукии Авдеевне пожалуюсь!..

Андрей сразу догадался, почему этого ученика прозвали Хнычкиным: действительно, хныкало.

— У вас что, всех по прозвищу?

Конопельский как-то удивленно замигал глазами, видимо, до него впервые дошло, что у них в спальне забыты настоящие фамилии. В классе они: Конопельский, Маслов, Чобитько, а здесь: Конопля, Масло, Хичкин.

— У всех выдающихся личностей, мистер, псевдонимы.

И с победным видом посмотрел на окружающих, — ему самому очень понравилось это объяснение.

— А меня окрестите как? — засмеялся Северинов.

— Северин неплохо. — Это Зюзин сказал.

— Можно и Северин, — охотно согласился Конопельский.

Но Маслов запротестовал. Он не любил, когда кому-нибудь давали более или менее человеческое прозвище.

— Гм, Северин! — гмыкнул он. — А Севрюгой не хочет?

— Се-ев-рюга! — залился смехом в углу Баранчук. Ему, наверное, казалось, что Севрюга куда остроумнее и обиднее его прозвища — Баран.

С Северинова не спускали глаз. Ждали: обидится, рассердится. А он ничего, сам смеется.

— Что ж, — говорит, — Севрюга так Севрюга. Лучше не найдешь рыбы.

Все переглянулись. Масло даже скривился: не попал в цель. Ну ничего, он еще придумает, подыщет что-нибудь такое, что эта Севрюга только плавниками тряхнет от злости.

А Северинов тем временем интересовался другим:

— Весело в интернате?

— Не скучаем, — подмигнул своим дружкам Конопельский.

— Спортом занимаетесь?

— Больше художественной самодеятельностью, — многозначительно сказал Трояцкий.

— А футбольная команда есть?

— О, мистер — мастер спорта?

— Какой там мастер! Просто люблю мяч погонять.

Конопельский никак не мог найти, за что бы зацепиться: как ни поддень новенького, все ему не обидно.

— Мяч гонять и дурак может. А вот как мистер учится, любопытно послушать.

— Мистер с неба звезд не хватает.

Ребята переглядываются: вот какой необычный товарищ к ним попал — что ни скажешь, все в точку, ни к чему не прицепишься. И в обиду себя не дает, и нос высоко не задирает.

Большинство, видимо, было уже согласно принять его в компанию без испытаний.

Но не так думал Конопельский. Да и Маслов с Зюзиным и Трояцким ни за что не согласились бы просто так довериться новенькому. А кроме того, кто из них отказался бы от удовольствия, которое доставляли им испытания?

Поэтому Конопельский, сузив в щелки глаза, тоном приказа сказал:

— Ну что ж, мистер, посмотрим, кто чего стоит. А сейчас приглашаем вас на одну акцию. На какую? У нас, мистер, не принято расспрашивать, у нас отвечают коротко: есть! А те, кто говорит «нет», навсегда остаются чужими для нашего коллектива. Помнишь: «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой»?

— О, так вы и Пушкина читаете?

— Мы всё, мистер, читаем. А сейчас спрашиваем: так или нет?

— Есть! — вытянулся Андрей и дружески улыбнулся ребятам.

Пока интернатовцы собираются и идут на «акцию», давайте познакомимся с тем старичком, что копается в саду. Он хоть и ненадолго войдет в нашу повесть, но, поскольку все же войдет, присмотримся к нему поближе.

Сразу за рощей, неподалеку от лесного озера, густо росли сады. Среди них стояли опрятные домики, обнесенные аккуратным штакетником. Жителей почему-то не видно — будто в домиках и не живет никто. Это был дачный поселок, а дачники, как известно, на дачах любят бывать лишь тогда, когда солнце палит и в городе стоит такая духота, что людям дышать нечем, особенно тяжело тем, которые могут и не жить в нем в эту пору. Поскольку в сентябре бывает уже не только не жарко, а даже прохладно и сыро, на даче остаются лишь те, кому или нечего в городе делать, или вообще все равно, где жить.

Должно быть, и этому старикашке совсем безразлично, где топтать землю — в городе или на даче. А может, он и совсем никогда не выезжает отсюда. Как-то не похож он был на горожанина — одет простенько: стоптанные ботинки, парусиновые штаны, теплая старая куртка и такая же шляпа делали его скорее похожим на тех чародеев, которые, не имея никаких ученых званий, не окончив никаких академий, весь век проработали в научных ботанических садах рядовыми садоводами, хотя и знают садоводство не хуже профессоров и академиков.

Из-под шляпы выбилась прядь седых волос, под острым хрящеватым носом — кустики таких же белых усов, на носу очки в почерневшей, когда-то золоченой оправе — вот и весь его портрет.

Старикан как старикан, но видать, из стариков домовитых, потому что сумел за долгую жизнь и чудесный сад вырастить и румянец на щеках сохранить. Одним словом, кто на него ни посмотрит, каждый подумает: нетрудовой элемент, мол, живет, что вареник в масле купается, приторговывает понемногу то клубничкой, то малиной, то грушами, то яблочками. Такого и прижать бы не грех, к нему и в сад забраться не совестно.

Так, во всяком случае, раздумывал про себя Конопельский. Может, он до этого и не додумался бы, может, и сада бы дедова не заметил, да надоумил Маслов. Он в радиусе трех километров вокруг школы знал все сады и огороды, имея твердое убеждение: все, что дает человеку мать-природа, безразлично, в чьем бы саду или огороде оно ни росло, — на все это имеет полное право и Андрон Маслов.

Дедов сад Маслов заприметил уже давно. Он ему просто не давал покоя.

— Эх, грушки снились! — вздыхал он каждое утро.

— Хи! — хикал Хичкин. — Когда груши снятся, это к слезам.

Хичкин любил разгадывать сны.

— Может, кому и придется повыть, — зловеще пророчил Маслов.

Яблоки и груши, действительно, были до того соблазнительны, что глаз от них не оторвать. Ребята минут двадцать сидели в кустах неподалеку от сада, глотая слюну.

— Ух ты ж и груши! — вертел головой Маслов.

— Яблочки тоже на полотно просятся, — соглашался художник Зюзин.

— А больше всего в рот, — буркнул Трояцкий.

Миколка молчал. Северинова мало интересовало садоводство, он больше прислушивался к теньканью синиц, которые веселой стайкой порхали в вершинах деревьев. Очевидно, родители вели куда-то свою семью. Семейка была немаленькая — казалось, по всему лесу пищали, перекликаясь, крохотные пташки. Андрей насчитал их уже с десяток, а они все пролетали, звали друг друга, молодые догоняли старых, заглядывали им в клювики.

Окружающая природа казалась Андрею сказочной. Он жил все время в безлесной местности. То родители в Донбассе строили металлургические заводы, и Андрей там видел только лес заводских труб, телеграфных столбов да вышек электропередач высокого напряжения; то жил в Китае, а там лесов тоже немного, чаще невысокие серые горы, выжженные солнцем, обдутые резкими ветрами. А тут росли вековые дубы, раскидистые, дуплистые, с еще зелеными пышными кронами, полные сил и жизненных соков. Корабельные, отлитые из золота сосны, словно почетная стража, стояли по сторонам могучих дубов, перешептываясь в поднебесье своими реденькими вершинами.

Все здесь очаровывало, изумляло Андрея. Забыв о ребятах, он прислушивался к лесному гомону.

А у Конопельского был свой замысел. Он не считал нужным устраивать новеньким приятные сюрпризы. Больше того, он придумал Андрею сюрприз куда коварнее и опаснее, чем для многих его предшественников. Больно уж независимым, знающим себе цену показался ему этот новенький. Нужно было сбить с него спесь, унизить в глазах остальных, уничтожить, дать понять, что он против коллектива ничего не значит, что коллектив есть та сила, которая подчиняет себе всех и делает все, что захочет.