Но старшего воспитателя не проведешь. Сам он не курил и табачный запах чуял издали. А тут и раздумывать не о чем: табачный дым стоял облаками против окон.

Вспыхнул свет. Никто не поднял головы. Только Миколка одним глазом следил из-под одеяла за старшим воспитателем.

Тот обошел все кровати. Никого не будил, никого не трогал. Нагнулся только возле кровати самого меньшего в спальне — Баранчука. Поднял окурок. Он еще дымился. Покачал головой. Баранчук не то спал беспробудным сном, не то прикидывался. Затем остановился возле Миколки, неторопливым жестом вынул у него из-под подушки пачку сигарет. Миколка от удивления только глаза широко раскрыл и уставился на воспитателя. Тот обжег его полным пренебрежения взглядом:

— Спи, спи. Завтра поговорим.

Назавтра у Миколки со старшим воспитателем состоялась очень неприятная беседа. Хотя ни Баранчук, ни Миколка не курили, но отвечать пришлось им и даже дать слово, что «это будет в последний раз». Ведь ребята предупредили: имейте в виду, милорды, если станете отпираться, если бросите тень на передовую спальню...»

Баранчук сознался, Миколка молчал. Молчал и думал: «Нет, надо бежать отсюда, с кирпичного острова. Среди этих «туземцев» не проживешь, не выдержишь. Надо уехать на Дальний Восток, на Курильские острова, к отцу...»

Вернувшись от старшего воспитателя, Миколка сказал Конопельскому:

— Ну, я никогда не прощу этому мерзавцу!

— Это какому же, мистер?

— Тому, кто сигареты подсунул.

Конопельский стал притворно удивляться:

— Друзья! Вы слышите, что говорит этот мистер? На него, так сказать, была возложена почетная миссия, ему была доверена честь нашей спальни, а он, неблагодарный, камень за пазухой носит.

— В морду захотел, — констатировал Маслов.

— Ай-яй-яй! Вот так чувство товарищества, — качал головой Конопельский. — Сразу видно, что мистер не читал Гоголя, не знает, что такое законы дружбы, и недостоин быть сыном Тараса Бульбы.

— Ну что ж, — вздохнул Трояцкий, — мы его породили, мы его и убьем.

Конопельский округлил глаза:

— К чему такая жестокость, Троячек? Это тоже не по-товарищески. Человека надо воспитывать, закалять... Правильно я говорю, мистер Баранчук?

— Правильно...

Баранчук был низенький, с бледным лицом, какой-то, видать, испуганный сызмала.

— Вот видишь! — торжествовал Конопельский. — Есть еще настоящие казаки, не перевелось еще на Руси высокое чувство дружбы...

— Да ведь это не дружба, а предательство! — резко сказал Миколка.

— Мистер! — глухо воскликнул Конопельский. — Спасение чести коллектива вы считаете предательством? Нет, здесь вы просто не отдаете себе отчета, вы, уважаемый, просто не осознали своего подвига. Вы оказали услугу людям, на которых не должно быть ни пятнышка, они должны оставаться вне всяких подозрений. И вы это считаете изменой?

— Пусть отвечает тот, кто виноват...

— У нас другая тактика, мистер. У нас отвечает тот, кто появился последним в школе. Понял?

Вошла Лукия Авдеевна. Она была чем-то недовольна, расстроена:

— Что же это, мальчики, получается? Я к вам как можно лучше... Я вас везде хвалю, отстаиваю, а вы мне свинью подкладываете...

Конопельский виновато смотрел на нее своими синими глазами. Можно было подумать — переживает, очень переживает этот человек и искренне сожалеет о случившемся...

— Лукия Авдеевна! Вы уж им простите, пожалуйста, на первый раз. Народ новый, порядков не знает. А мы даем честное слово, что возьмем их под надзор и этого больше не повторится. За что же спальня должна страдать? Все ведь не виноваты?

Лукия Авдеевна никак не могла успокоиться:

— Я так вам верила, так к вам относилась, и вдруг!..

Маслов буркнул сердито:

— Потому что присылают сюда всяких... Потом отдувайся за них!

А Зюзин пообещал:

— Не беспокойтесь, Лукия Авдеевна, я на них такую карикатуру в стенгазете нарисую... В другой раз не посмеют!

Лукия Авдеевна наконец смягчилась:

— Ну так смотрите, мальчики, не подводите. Коллективно воспитывайте нарушителей. А вы, Курило и Баранчук, глядите у меня, чтоб это было в последний раз!

— Хорошо, Лукия Авдеевна, — с готовностью пообещал Баранчук.

Миколка снова промолчал.

— Вот видишь, как ловко все получается? — сказал Трояцкий, как только воспитательмица вышла из комнаты. — И козы сыты, и сено цело.

— Дипломатия, мистеры, — подмигнул Конопельский.

— Свинство, а не дипломатия, — ответил Миколка и пошел готовить завтрашние уроки.

Однако он только делал вид, что готовит уроки. Сидел, думал. Хитер этот Конопельский! Дипломат. Ишь как у него получается: курят, в карты играют, всех ребят в спальне в кулак зажали и еще в передовиках ходят. Даже Лукию Авдеевну вокруг пальца обвели. Нечестно, двулично это... А двуличия и нечестности Миколка и раньше терпеть не мог, а теперь, когда самому не раз пришлось пострадать от них, — тем более.

А может, вступить в войну с Конопельским? Но об этом он только подумал. Подумал и вздохнул. С такими не навоюешь. Их много. С ними и воспитательница заодно. Тебя же и обвинят, из школы выживут. Нигде места потом не найдешь. Ни в одну школу не примут, а домой лучше и не показывайся... Эх, если б отец к себе взял! Может, письмо ему написать?

И Миколка написал на далекие Курилы слезное письмо. Он просил: «Возьми, папа, к себе, буду тебе помогать во всем, даже если там в школу ходить стану, то и тогда все-все для тебя делать буду, только бы с тобой, только б уехать из этой школы».

Написал и стал дожидаться ответа. Как только будет письмо — сразу на острова. Ну, а если папа не захочет, чтоб Миколка к нему ехал, тогда он убежит...

Дня через два к нему подошел Конопельский:

— Ну, мистер, поздравляю. Теперь ты полноправный член общества.

Миколка не понял. Вообще Конопельского понять бывало трудновато.

До него дошел смысл этих слов лишь тогда, когда он вошел в класс.

Оказывается, к ним прибыл новенький.

А по законам Конопельского, все шишки валились на новеньких.

Новичок сидел недалеко от Миколки. Он ничем не отличался от других: такой же, как и все, восьмиклассник — еще не юноша, но и не мальчишка. Аккуратно подстрижен, с прической, впрочем прическа была в норме — как будто и есть, а как будто и нет ее, таких причесок, как правило, классные воспитатели не замечают. На нем была заграничного покроя куртка на «молнии», застегнутая только наполовину, поэтому из-под куртки выглядывала голубая рубашка и красный пионерский галстук.

Взгляд открытый, честный, лицо кругловатое, симпатичное, улыбающееся.

Ребята исподволь посматривали на него, будто не замечая, зато девчонки обсели новичка кругом и стрекотали, как сороки:

— И по-китайски умеешь?

— Немного.

— А это трудно?

— Не очень. Непривычно только. У них иероглифы.

— И ты долго там жил?

Ответить на это новенький не успел. Вошел Леонид Максимович. Начался урок истории.

Окончилась перекличка. Леонид Максимович взял ручку:

— Запишем новенького...

Новенький стал за партой. Он оказался невысокого роста, но довольно плотный.

— Андрей Северинов.

Так в классе узнали фамилию и имя нового ученика.

На перемене не только девочки, но и ребята обступили Андрея. Он оказался учеником необычным. Родители его — инженеры-металлурги — строили завод в Китае. Некоторое время Андрей тоже жил с ними, учился там в школе, потому что русских на той стройке было немало. В этом году родители переехали в Индию, и Андрею пришлось идти в школу-интернат.

Так он оказался на последней свободной кровати, стоявшей рядом с Миколкиной.

Миколка украдкой наблюдал за новеньким и удивлялся. Он как будто давно уже здесь жил, всех знал и дружил со всеми. С независимым видом и чувством собственного достоинства осмотрел комнату, заглянул в окно, потрогал зачем-то кровать, посидел на ней, покачался на пружинах, довольно прищурил глаза: ничего, мол, мягко спать будет. Затем стал обходить комнату.