Хотя Миколка и надеялся на справедливость, но испытывал подавленность. Надо же такому случиться: кто-то запустил камень, а отвечать ему, кто-то яблоко съел, а у него оскомина.

И вот как раз когда он собирался приложить ухо к створке дверей (потому что в кабинете голоса зазвучали тише), дверь в учительскую отворилась и появился не кто иной, как Фред Квач. За Фредом следовала его мамаша.

Переступив порог, долговязый, вихрастый Фред сразу же остановился, понурившись в позе виноватого. На нем были неглаженые штаны со смешными пузырями на коленях и модная клетчатая рубашка, на ногах — футбольные бутсы.

Мать, непричесанная, с покрасневшими, припухшими от слез глазами, дрожащей рукой дернула дверь.

— Тут нет сомнений — камень бросил Курило, — услышал Миколка безапелляционное заявление милиционера.

— Мария Африкановна! — трагически воззвала Фредова мама.

— Минутку, минутку, гражданка...

— Нет у меня ни одной минуты... у меня такое горе!..

Дверь закрылась, и Миколка так и не узнал, что за горе свалилось на Квачеву мамашу. Да и к чему это? Хватит ему и своего горя. Он теперь знал определенно, что виновником считают его. Даже стал сомневаться: а может и впрямь ненароком с подоконника сбросил камень?

— И тебя к Маричке? — первым нарушил молчание Фред.

Маричкой в школе прозвали Марию Африкановну. Почему? Подите спросите их, учеников...

Миколка хотел было ответить, что это по его, Фредовой, милости он стоит сейчас здесь, но промолчал. Какая разница — не Миколка, так Фред отвечал бы за этот злосчастный камень.

— А у меня, брат, настоящий цейтнот, — даже с гордостью похвастался Фред. — Полнейшая катастрофа с аварией...

Расчесав немного лохматую шевелюру, он охотно поведал Миколке свое горе.

— Правая не знает, что творит левая, возмущался он. — Маричка говорит: будешь защищать спортивную честь школы, а Малапага приперлась к матери с двойками...

Большие серо-голубые, чуточку нахальные глаза Фреда блеснули гневом, он шмыгал носом и сопел на всю учительскую.

Курило хорошо понимал, о чем тут шла речь. Альфред Квач сидел уже второй год в седьмом классе. Кто знает, что было тому причиной — то ли его ограниченные способности, то ли чрезмерное увлечение спортом. В школе Фред считался непревзойденным спортсменом. Как второгодника его было ограничили в занятиях спортом, но с приходом Марии Африкановны ему снова разрешили «физкультурить» сколько влезет. Фред сделался ярым защитником спортивной чести школы, но вскоре нахватал с полдесятка двоек. Он, правда, умудрился не допустить их в дневник, и мать была уверена, что ее сын занимается в школе делом. А тут вчера, как снег на голову: является Меланья Захаровна, классный руководитель, которую сам Фред после просмотра заграничного фильма прозвал Малапагой, и обо всем рассказала матери.

Мать Фреда если и любила что-нибудь на свете, так это сына, если и верила в существование человеческого гения, так разве только в гений Фреда. Она все отдавала Фреду: и самый вкусный кусочек, и самый дорогой материал на модный костюмчик, и самые ласковые улыбки, — Фред для нее — все. Он и талантлив, он и красив, он и самый несчастный на свете: учителя его никак не поймут и лепят ему двойки ни за что ни про что...

И только один-единственный человек, один-единственный педагог из всей армии педагогов правильно понял и оценил ее сокровище, — это Мария Африкановна. Именно поэтому к ней и притащила сейчас своего единственного сыночка перепуганная насмерть мамаша, в надежде найти защиту.

— Натрепала ей Малапага про двойки. Ну, мать, конечно, раскричалась, расплакалась. Да еще недоставало — руки пустила в ход... Схватила сковороду, да сковородой... Нашла чем драться...

У Фреда даже зелеными огоньками глаза блеснули — видимо, не мог он простить сковороды. Подумать только — сковородой по ярко-зеленым штанам...

— Ну, я психанул, конечно, вырвал у нее сковороду и запустил в угол, а сам ходу из дому. И не ночевал... Всю ночь мать по улицам бегала, все закоулки облазила. А сегодня случайно на улице меня поймала... и к Маричке.

Некоторое время Фред еще полыхал гневом. Потом, успокоившись, деловито спросил:

— А ты чего тут? Строгать будут?

И Миколке так захотелось рассказать о своем горе. Не зря говорится: поделишься радостью — вдвойне радость, поделишься горем — осталось пол-горя.

Фред, выслушав его исповедь, только присвистнул. Даже про свои собственные неприятности забыл.

— Милиция взялась?! Ну, брат, тогда несдобровать...

— Но ведь я не бросал!..

— А ты докажешь? У них знаешь как: не тот вор, кто украл, а тот, кто попался...

— Но...

— Вот тебе и но. Я знаю одного дядечку — семь лет оттрубил, потом освободили. Ошибка, говорят, вышла, адью, дядечка, можете быть свободны. А у дядечки лысина во всю голову за семь лет образовалась...

Курило с перепугу не мог произнести ни слова, а Фред с увлечением излагал пред ним все, что слыхал от знакомых.

— Что же мне делать? — расстроенно смотрел на своего одноклассника Миколка.

Что делать? Что делать? Этот же вопрос застыл на устах матери Фреда. Она смотрела на Марию Африкановну, словно на чудотворную икону.

— Вы, Мария Африкановна, ведь ученый директор, вы у нас авторитет... Разве же так можно? Способному, талантливому ребенку и всё двойки да двойки? Он ведь боготворит вас, от него только и слышишь: Марич... Мария Африкановна, Мария Африкановна... Он вас пуще родной матери любит. У него одно в голове: честь своей школы...

Мария Африкановна слушала, глубокомысленно склонив голову. Солоненко с сосредоточенным видом писал протокол. Институтский завхоз с интересом рассматривал слонов и тигров на школьных плакатах и делал это с таким видом, что сразу можно было догадаться: не силен в науках сей работник научного института. Он находился на службе, и его совершенно не волновало, что его кто-то разыскивает, что он где-то нужен.

— Хорошо, — наконец изрекла Мария Африкановна. — Я сейчас лично поговорю с Альфредом.

— Поговорите, родненькая, уж я вам так буду благодарна, верните моему сердцу ребенка, верните покой мне...

В разговор вклинился Солоненко:

— Товарищ директор! Сперва закончим с Курило...

— Ах да! — схватилась за голову Мария Африкановна. — Я и забыла. Еще камень этот... Да, да... Зовите Курило.

И, обращаясь к институтскому завхозу, сказала:

— Вы себе представить не можете, что это за должность — директор школы!

Солоненко приоткрыл дверь в учительскую:

— Курило! Зайди.

Никто не вошел и не откликнулся.

— Курило!

Солоненко выглянул за дверь и сразу же вытянулся, будто перед начальством:

— Ваш Курило устроил побег, товарищ директор!

На улице Ленина отцветали каштаны. В густой листве митинговали воробьи.

Заканчивалась весна, вступало в свои права жаркое лето.

Длинен, очень длинен майский день. Но за это на него никто не жалуется. Бывает, сетуют даже: дня не хватает.

У Миколки с Фредом времени было достаточно. Они вдруг сговорились бежать. Ушли из школы и теперь не знали, куда деться. Прошлись по улице, но вскоре свернули в тихий переулок. Улица была не для них: того и гляди кто из родных или знакомых встретится.

В переулке тихо, ни души, только такси «волга» въехало одной стороной на тротуар, стоит себе преспокойно, будто дремлет. Но безлюдье ничуть не успокоило ребят, наоборот, они еще больше насторожились, притихли, пугливо оглядывались, — тишина всегда действует на людей с нечистой совестью.

Переглянулись и, не сговариваясь, юркнули в узкий подъезд. Вышли на задворки, испугали тощего кота; перейдя узкий двор, очутились в соседнем переулке. Здесь было прохладно и уютно. Развесистые липы простерли свои ветви до самых окон стареньких домиков. Липы готовились зацвести и стояли солидные, гордые собой, спокойные. Ребята вздохнули свободнее, но не надолго.