Он закрыл глаза. Из темноты появился образ Хоакина де Сильвы. Глаза у отца были словно голубой лед, а выражение лица, как и у него самого – мрачное и непроницаемое. Темный цвет волос и кожи Габриэль унаследовал от берберской женщины, которая не дожила до его первого дня рождения. Рабыня, изнасилованная хозяином, после родов она была оставлена умирать, чтобы ее сына могли украсть, выдрессировать и вырастить самым беспощадным защитником семьи. Как рабу ему было отказано во всяком образовании, кроме того, которое можно было приобрести кулаками и мечом.

Он был чуть больше, чем животное.

Но он сбежал от этой спирали смерти, сопротивляясь своему варварству и стараясь стать лучше.

Габриэль поднял руку к глазам и надавил на закрытые веки. Перед глазами заплясали ярко-голубые пятна. Медленно дыша, он старался успокоиться. Спокойное сердце, спокойный разум. Он не животное, а слуга Господа.

Лучше он будет вспоминать ужасы двух дней, проведенных в заключении с Адой, крики, вопли и безумную жестокость. На нем остались царапины, после того как он снимал с нее порванное синее платье, и синяки – после того как с невероятным трудом одел ее в темно-красное.

Ее состояние не помешало Габриэлю заметить сияние ее кожи цвета слоновой кости и гладкое движение мускулов под ней. Гибкая и крепкая, ее плоть пробудила глубокую и жаждущую часть эго. Но если он поддастся этим соблазнительным воспоминаниям и искушениям, это не принесет ему ничего хорошего.

Она кричала во сне, опять забившись в судороге. Очередной ночной кошмар – маленькое и смертоносное животное, прорывающее себе путь в ее голове. Если они продолжатся, они будут искушать ее вернуться к наркотику, с которым она боролась.

Тяжело вздохнув и быстро помолившись, он прополз небольшое расстояние между своим местом на полу и дрожащим телом Ады. Теперь прикосновение к ней стало не таким трудным. Он даже предвкушал, как коснется ее кожи, – то, что дразнило его в беспокойном сне.

Сколько еще они смогут выносить эту пытку? Но когда заключил ее в объятия, он прогнал эту презренную мысль. Она несла основной груз мучений. Все, что нужно сделать ему, – помочь этой измученной и беззащитной женщине благополучно дожить до утра.

– Я стараюсь, Ада, – прошептал он.

– С тобой я не так боюсь темноты. – Когда кошмар рассеялся и всхлипы утихли, она шмыгнула носом и стерла несколько слезинок. – Ты думаешь, что я не знаю, что здесь происходит...

– Inglesa, не надо...

– ...но я понимаю. Не важно, что тебе там нужно для ордена, ты остался со мной. – Золотое сияние одинокой масляной лампы осветило слезы в ее глазах. Габриэль не увидел никакого притворства, а только сильные переживания несчастной. – За это я благодарю тебя.

– Означает ли это, что ты перестанешь насмехаться надо мной?

Слабая улыбка приподняла уголки ее полных губ.

– Боишься, что я немного подразню тебя?

– Вовсе нет.

– Хорошо, – сказала она, заворачиваясь в его тело. – И ты должен быть осторожнее, Габриэль. Это была почти шутка.

Ада проснулась и обнаружила Габриэля спящим. Он сидел, вытянув ноги и опираясь спиной о единственную в их маленькой комнате дверь. Масляная лампа рядом с ним почти догорела. Черты его лица были как набросок, сделанный сильными резкими линиями: строгий подбородок, прямой нос и черные брови. Но, даже спящий, он не потерял жесткость линии полных губ, крепко сжатых, и напряжение, протянувшееся по его широким мускулистым плечам.

Ему тоже снились сны? Знал ли он об этой сгущающейся темноте?

Может быть, поэтому она доверяла ему?

Не важно, как сильно она сопротивлялась его высокомерному вмешательству, она никогда не боялась его. Он был мучительно, невероятно обходителен. Если бы он был более низким человеком, его тело уже предало бы его к этому времени. Она бы с легкостью уже выторговала себе или очередную дозу, или свободу.

Тошнота, свернувшаяся кольцом в животе, не имела ничего общего с ее зависимостью. Мать Мария, она стала самой низкой негодяйкой. То, что она хотя бы подумала о таком...

Она выпрямилась на своем узком тюфяке. Затылок все еще болел. Припухлость на щеке уменьшилась, но все еще пульсировала. И сверх всех этих травм каждая частичка ее тела болела – насквозь избитая, распухшая и покрытая синяками. Голова кружилась, а перед глазами мелькало облако мелких белых пятнышек.

Трепет нежности к человеку, благодарность за его стойкость и вынужденную заботу угрожали пролиться слезами. Вместо этого она нашла кувшин и дрожащими обессиленными руками осторожно налила воду в глиняную кружку. Когда жадные глотки не утолили ее жажду, она налила еще кружку и вернулась на тюфяк.

Не имея представления, день сейчас или ночь, она обыскала комнату – то ли для развлечения, то ли чтобы сбежать, она не могла сказать. Она нашла свою сумку из мягкой кордовской кожи. Только сейчас, несколько дней спустя, она хотя бы подумала о том, чтобы покопаться в ней и посмотреть, что для нее упаковал Джейкоб. Больше всего места занимала одежда: две простые юбки, темно-зеленое платье и черный шерстяной плащ.

Вместе с одеждой Ада нашла черепаховый гребень своей покойной матери – одну из немногих вещей, что она привезла с собой из Англии. Она тут же расчесала маленьким гребешком спутанные волосы. От этого они не стали чище, но по крайней мере теперь она смогла убрать длинные пряди с шеи и кое-как заплести их в косу.

Вернувшись к сумке, Ада продолжила перебирать ее содержимое, и у нее вдруг перехватило дыхание. Свитки. Те самые, которые она вытащила из вещей Дэниела Морли. Тонкий пергамент можно аккуратно очистить от чернил для использования еще раз. Если ей удастся сбежать от Габриэля, у нее будет что обменять, чтобы вернуться в Толедо.

Она улыбнулась. Может быть, эти свитки принесут ей достаточно морабетинов, чтобы купить опиум. Теперь, когда Габриэль помог ей вынести самое худшее в ее болезни, она будет знать, как усмирить свою жажду. На этот раз она сможет контролировать себя.

В одну из юбок был завернут небольшой ящичек. Она развернула ткань и обнаружила свои шахматы. У нее вдруг закололо сердце. Джейкоб. Милый, глупый, заботливый Джейкоб.

Ада открыла полированный деревянный ящичек и вытащила одну из резных вощеных фигур.

–Ада, что это у тебя?

Она дернулась. Ящичек захлопнулся и упал на пол. Габриэль вскочил на ноги и пересек маленькую комнату раньше, чем она успела спрятать ящик.

Слитом, искаженным гневом, но еще затуманенным от сна, он схватил ее за запястье.

– Дай посмотреть!

– Это королева, из шахмат, – ответила она, вырываясь. – Габриэль, это шахматы.

Она открыла ладонь, показывая маленькую фигурку. Когда Габриэль взял ее в руки, Ада подняла упавший ящичек и протянула ему для осмотра.

– Шахматы? – Когда он тронул одну фигурку, потом другую, выражение его лица стало смущенным. – Я думал, что у тебя...

– Ты думал, что я прячу опиум в своей сумке?

Он кивнул.

Свитки в конце концов помогут купить его, но Ада предпочла не упоминать об этом. Видеть раскаяние Габриэля было очень приятно. Теперь главное не показывать ему свитки, чтобы он не узнал их ценность и не отобрал у нее последнюю надежду на свободу.

– Я обожаю шахматы, – сказала она. – Думаю, за этой напускной личиной святого у тебя ум тактика.

– Я ничего не изображаю, inglesa. И во мне нет ничего столь нечестного, как тактический ум.

– Я видела, как ты двигаешься, как ты смотришь. – Ада открыла доску и принялась расставлять остальные фигуры по крошечным клеткам поля. – Люди, которые всю жизнь живут в монастырях, библиотеках и церквях, не смотрят на горизонт так, как ты. Они смотрят только на ближайшую книжную полку.

Она смотрела на него, как будто сдирая с него слои кожи, мышц и костей, пока Габриэль не почувствовал себя обнаженным до самой души – если она у него была. Ощущение, что она может видеть так глубоко, нервировало его. Его сердце все еще учащенно билось из-за того, что он проснулся и увидел Аду склонившейся над какими-то таинственными вещами. Беспечный болван, надо было проверить ее сумку. Но он и так уже слишком много вмешивался в ее личную жизнь.