Время от времени по ночам город захлебывался сиренами воздушной тревоги; правда, люди, жившие в квартале Сан Лоренцо, не обращали на них особого внимания, они были убеждены, что Рим никогда бомбить не будут из-за покровительства, оказываемого Папой римским, который в самом деле получил прозвище «противовоздушной обороны вечного города». Поначалу Ида не знала, что делать, и пыталась будить Нино, но он только уютнее устраивался на своем диванчике, бормоча: «Кто там?.. Кто там? Я сплю!»

Однажды в полусне он даже пробормотал что-то насчет оркестра с саксофоном и ударником.

На следующий день он осведомился, объявляли ли нынче ночью тревогу, и был недоволен тем, что Ида испортила ему сон. Он сказал ясно и определенно, чтобы она больше его не будила, если опять завоет сирена.

«Все равно она ничего нам не сделает, эта сирена! Ма, ну разве ты не видишь, что здесь никогда ничего не происходит? Английские бомбы, держи карман шире! Они бумажные, эти бомбы!»

Впоследствии и она тоже перестала вскидываться при звуках воздушной тревоги; она просто переворачивалась с боку на бок, полупроснувшись под влажными от пота простынями, и опять засыпала под вой сирен и хлопки зенитных орудий, доносившиеся издалека.

В одну из ночей, незадолго до начала очередной тревоги, ей приснилось, что она разыскивает больницу, чтобы родить. Но все от нее отмахивались, она ведь была еврейкой, и ей говорили, что ей нужно обращаться в еврейскую больницу, указывали на белое-белое бетонное здание, в котором не было ни окон, ни дверей. Через какое-то время она оказалась внутри здания. Это была огромная фабрика, освещенная ослепительными лучами прожекторов; рядом с нею не было никого, только гигантские машины, очень сложные, с зубчатыми колесами, которые крутились с ужасающим скрежетом. Вдруг каким-то образом стало понятно, что это вовсе не скрежет, а треск новогодних хлопушек. Тут же она оказывается на морском побережье, рядом с нею множество ребятишек, и среди них виднеется Альфио, он тоже стал маленьким мальчиком. Все они тоненькими голосами протестуют, потому что отсюда, снизу, им никак не разглядеть фейерверка — нужно взобраться на холмик, на балкон… «Уже полночь, а мы так ничего и не увидели»… но вдруг взморье, что лежит перед ними, разом волшебно озаряется грандиозными и бесчисленными гроздьями огней — зеленых и оранжевых, и гранатово-красных, на синем фоне ночной воды. И детишки довольны, они говорят: «Отсюда видно даже лучше, чем сверху, в море отражается весь город, вплоть до небоскребов и горных вершин».

В последнее время почти каждый день, говоря себе, что ей нужно купить какую-то мелочь, а на самом деле не имея никакого определенного повода, Ида, выходя из школы, направлялась в еврейский квартал. Ее притягивал туда какой-то ненавязчивый зов — так запах хлева притягивает к себе теленка, а запах песчаной бури зовет к себе араба; но вместе с тем это был какой-то импульс неотложной необходимости, тот, что огромная звезда постоянно посылает обращающейся вокруг нее планете. Из района Тестаччо, где находилась ее школа, она за несколько минут доходила до небольшого обособленного поселения возле синагоги; но и после начала летних каникул, несмотря на то, что от Сан Лоренцо до еврейского квартала расстояние было куда больше, она нет-нет да и следовала привычному призыву. Так вот и случилось, что однажды после обеда, в самом разгаре лета она попала в один продуктовый магазинчик всего через несколько часов после того, как лавочница, прямо в служебном помещении, разрешилась от бремени здоровым младенцем. По магазину еще сновала повитуха, неаполитанская еврейка. Своими густыми бровями, крупным крючковатым носом, колоннообразными ногами, широтой шага и даже манерой нахлобучивать белый полотняный колпак на седые, вьющиеся кольцами волосы, она напоминала пророка Иезекииля с известной гравюры.

Ида набралась смелости, улучила минуту и, отведя эту женщину в сторонку, тихонько спросила у нее адрес — якобы для одной родственницы, которой он очень скоро может понадобиться. Объясняя, она покраснела до корней волос, точно речь шла о какой-то непристойности. Но Иезекииль, хотя Ида была ей совершенно незнакома, восприняла ее просьбу как нечто абсолютно уместное и естественное. Более того, она велела передать родственнице массу ободряющих пожеланий, и проворно протянула кусочек картона, на котором был напечатан адрес, телефон и имя. Ее тоже звали Ида, а по фамилии она была Ди Капуа. Проживала она возле базилики святого Иоанна.

По мере того, как лето шло к зениту, среди вороха проблем, одолевавших Иду, самой тяжелой становился Нино, который еще ни о чем не подозревал. Совсем пришибленная, она ждала приближения того дня, когда ей нужно будет поневоле перед ним оправдываться; как именно — она не знала. Временами она подумывала, что надо бы для родов поехать в какой-нибудь другой город, а потом, вернувшись с ребенком, сделать вид, что он ей поручен какой-нибудь скоропостижно умершей родственницей… Но Нино было прекрасно известно, что у Иды не было никаких таких родственников, не говоря уже о родственнице близкой, от которой пришлось бы принять — это по нынешним-то временам! — такую обузу, как воспитание маленького ребенка! Нино вовсе не был простачком, которого можно было провести на мякине. И получалось, что для Иды и здесь не было другого выхода, кроме как отступить перед натиском неизвестности и предоставить действовать судьбе.

Ребенок, между тем, решил ей помочь, он на несколько недель ускорил собственное рождение, которое намечалось на осень, но произошло в конце августа, в то время, как Нино находился в тренировочном лагере авангардистов. Двадцать восьмого августа Ида почувствовала первые схватки. Она была дома одна; ее охватила растерянность, и она, даже не позвонив по телефону, села на трамвай, шедший туда, где жила повитуха.

Пока она поднималась по длинной, длинной лестнице, схватки усилились и стали просто непереносимыми. Дверь ей открыла Иезекииль собственной персоной, а она, не в силах что-либо объяснять, бросилась, едва войдя, на первую попавшуюся кровать, крича: «Синьора! Синьора! Помогите!». Она корчилась и вопила, в то время как опытная Иезекииль невозмутимо стала освобождать ее от одежды. Ида, даже сотрясаемая судорогами, просто помертвела от ужаса, что сейчас ее увидят голой; сопя и пыхтя, она пыталась прикрыться простыней. Повитуха старалась освободить ей грудь, но Ида вцепилась в ее руки мертвой хваткой, желая помешать — дело в том, что под бюстгальтером у нее был приколот булавкой чулок, содержавшей все ее сбережения. Несмотря на трудности войны, она не оставила привычку каждый месяц кое-что откладывать из своего жалованья. Не доверяя завтрашнему дню, и хорошо зная, что она одна в этом мире и не может рассчитывать ни на чью помощь, что бы с нею ни приключилось, она сосредоточила в этом жалком чулке всю свою независимость, свое достоинство, свои сокровища. Там было всего несколько сотен лир, но ей это казалось значительной суммой.

После того, как Иезекииль не без труда поняла причину ее остервенелого сопротивления, она уговорила-таки Иду, и та дала снять с себя бюстгальтер. Чтобы Ида успокоилась, повитуха засунула бюстгальтер под тот самый матрац, на котором Ида лежала, не откалывая от него чулка.

Роды были недолгими и вовсе не трудными. Казалось, что младенец старается выбраться на свет своими собственными силами, не доставляя никому хлопот. И когда раздался последний вопль, после которого роженица с облегчением откинулась на подушку, заливаемая собственным потом, словно струями соленого моря, повитуха возвестила: «У вас мальчоночка!»

Это и в самом деле был мальчоночка— мальчик, но совершенно крохотный. Младенец этот был так мал, что спокойно умещался на двух чуть разведенных ладонях повитухи, словно в корзинке. И после того, как он утвердил себя, совершив героическое усилие, чтобы явиться на свет без посторонней помощи, у него не осталось даже голоса, чтобы плакать. Он возвестил о себе криком столь тихим, что выглядел козленком, который явился на свет последним из всего помета и был забыт где-то в соломе. И все же, при своих миниатюрных размерах, он был ладненьким и даже миленьким, хорошо сложенным, насколько это можно было понять. И он намеревался остаться жить — потому что, когда прошло время, он по собственной инициативе и весьма настойчиво стал искать грудь.