И тут же, опережая ее, вошел в спальню, где, похмыкивая и посмеиваясь — целый праздник смешков, которые сами по себе стоили хорошей беседы, — наклонился над кроваткой. А в кроватке был Джузеппе, и он смотрел на Нино, словно сразу его узнал. Его взгляд, все еще затуманенный, как у всякого новорожденного, словно бы выражал в этот миг первую в его жизни мысль, и это была мысль радостного взаимопонимания, это была мысль мыслей. И даже его ножки и ручки, слегка подпрыгивая, помогали ему эту мысль выразить.

«Так кто же это, ма? Кто?» — повторял Нино, ошалев от любопытства.

Нужно было отвечать, но у Иды кружилась голова, она физически чувствовала, как пресловутая басня о родственнице уже висит у нее на языке, — и все-таки она, распроклятая, так и не пожелала оформляться на ее губах. И единственное объяснение, которое как-то по-глупому у нее выговорилось, было: «Это вот… его нашли на улице!»

«Кто же это его нашел?» — снова спросил Нино, приходя в возбуждение от такого незаурядного события. Но возбуждение длилось всего миг: он не успел, можно сказать, еще и заметить смущенного румянца у матери, как уже перестал ей верить. Взгляд его, преждевременно проницательный и почти циничный, переместился с пунцовых от смущения щек матери на ее фигуру, ища признаки того состояния, на которое он в свое время не обратил должного внимания. Секунд на десять он задержался на забавной мысли: у его матери есть любовник. «Но кто же это на нее польстился, ведь она такая старая?» — спрашивал он себя в сомнении. «Скорее всего это было мимолетное приключение, только на один раз…» — заключил он про себя. Между тем, по выражению его глаз Ида уже успела сообразить, что он все понял; однако же ему не очень важно было знать, откуда на него свалился этот нежданный подарок; гораздо важнее было обеспечить его за собой на вечные времена. И отказываясь беззаботно и немедленно от всяких дальнейших расследований, он тревожно осведомился: «Но ведь теперь мы его оставим? Он будет жить с нами, правда?»

«Ну, конечно…»

«А как его зовут?» — спросил он, просияв.

«Джузеппе».

«Значит, Пеппе! Пеппиньелло! Эй, эй!» — восклицал он, наклонившись над младенцем. А младенец следил за его дурачествами, как начинающий ученик, он был рад и благодарен, что уже с этого дня ему дают уроки жизни. «Послушай, ма, можно я поношу его на руках?» — предложил Нино, нетерпеливо протянув руки к колыбели.

«Оставь! Нельзя! Ты его уронишь!»

«Скажешь тоже! Я жму двойной вес, как же я его уроню! — возразил Нино с негодованием. Но все же не стал брать ребенка на руки и в великом завихрении мыслей перешел совсем к другому вопросу, который тоже следовало решить, воспользовавшись благоприятным случаем. И тут же потребовал: — Ма, послушай! Теперь, когда у нас есть Джузеппе, мы можем завести пса!»

Собака всегда являлась предметом пререканий между ним и матерью. Он буквально изнывал от желания обзавестись каким-нибудь псом, она об этом и знать не хотела. Но в том состоянии ужасающей неполноценности, в котором она очутилась теперь, ей оставалось только уступить шантажу. «Почему же… впрочем… разве это так непременно… — такова была ее первая нечленораздельная реакция, и она уже сама по себе означала капитуляцию. Все же, собрав все силы, она добавила: — Ты хочешь погибели нашему дому, вот что я тебе скажу!»

Во время своих пререканий с Ниннарьедду ей случалось бессознательно подражать выдержанным в библейском духе тирадам Норы; однако же в ее устах и при ее физиономии двенадцатилетней девочки эти тирады выглядели откровенно комическими и абсолютно безобидными. А сегодня достаточно было посмотреть на Нино, уже изготовившегося к дальнейшим действиям, и тут же становилось ясно, что он ожидает ее безоговорочной сдачи. «…Да делай, что хочешь! О Боже, я так и знала, что этим кончится…»

«Ма, ты прелесть! Я сейчас принесу его домой! Там есть один песик, он меня всегда ждет возле табачной лавки!» — вне себя от радости закричал Ниннарьедду. Потом он на некоторое время замолчал, лелея в мыслях картины своей будущей жизни в обществе этой собаки — они, безо всякого сомнения, погружали его в состояние предельного счастья. И тут Ида, уже ругавшая себя за то, что уступила этой новой напасти, по-видимому, захотела извлечь и для себя кое-какую пользу из сложившейся ситуации. И она не без труда проговорила: «Послушай, Нино… я должна сказать тебе одну вещь… вещь очень серьезную. Прошу тебя — не говори никому ни слова об этом… об этом ребенке. В такое время лучше всего скрыть… скрыть, что он у нас есть. Но если люди дознаются и станут расспрашивать, то останется только одно — скажи, что это, мол, племянник, он остался без родителей, и его передали нам на попечение…»

В быстром взгляде Нино промелькнуло нахальство, сочувствие, ощущение своего превосходства — и полная независимость. Он повел плечом, скроил специфическую гримасу и ответил, приняв осанку революционера, сражающегося на баррикадах: «Если об этом спросят у меня, я отвечу: а вам какого хрена нужно?»

И в этот самый миг из кроватки послышался тоненький крик, тут же заставивший его расхохотаться. Засунув руки в карманы, он предложил матери: «А теперь мы отпразднуем появление Джузеппе! Ты ведь дашь мне на пачку сигарет, правда?»

«Я так и знала, тебе и из этого надо извлечь выгоду! Ты шкурник! И ты думаешь только о своем! И присваиваешь все, что только можешь! Хочешь устроить для Джузеппе праздник, а сам подаешь ему такие примеры? Тебе и шестнадцати еще нет, и что, в этом возрасте непременно надо курить?»

«Если не курить в шестнадцать, то когда же курить? В девяносто, что ли? — отпарировал он нахально и нетерпеливо. И тут же пошел в наступление, словно следуя порыву вдохновения: — И на мороженое дашь, ладно? Даже не так — мы купим два мороженых: одно — мне, другое — тебе».

«Нино, опомнись… Я что, по-твоему, миллионерша? Ты хочешь нас окончательно погубить! Да и потом это мороженое у частников, его неизвестно из чего делают…»

«Можно взять у молочника, рядом с табачной лавкой, он их делает на все сто».

«Или мороженое, или сигареты. Держи! Больше двух лир я тебе все равно не дам».

«Сигареты, и мороженое, и еще „Спортивный курьер“, и „Кинообозрение“. Ты забыла, ведь сегодня понедельник! Тут пять лир нужно, а вовсе не две. Ну ладно, ма, брось, опять начинаешь нудить, ты же не умрешь из-за этих занюханных пяти лир. Давай, ма, отслюни, решайся! Жмотишься хуже еврейки!»

Эта последняя фраза была обычным жаргонным выражением, никакого реального значения он в нее не вкладывал. Ни евреями, ни тем, что с ними происходит, Ниннуццо не интересовался вовсе, практически он знал о них не больше, чем о кимврах или финикийцах. Поэтому то, как мать невольно поежилась, прошло для него незамеченным. Но все же Иде нужно было отвести душу, и она прицепилась к нему по другому, изрядно заезженному, по правде говоря, поводу: «Послушай, сколько раз я тебе говорила — меня тошнит от этих твоих уличных манер, от подзаборных словечек. Ну кто скажет, что ты сын педагога и посещаешь классический лицей? Ты же выражаешься хуже извозчика! Ты ведь не из джунглей, у тебя образование, ты учился хорошему итальянскому языку…»

«Госпожа мадама, соблаговолите принять нижайшее приглашение: пожалуйте сюда один скудо».

«Ты грабитель… Видеть тебя не могу! Едва завижу, мне глаза начинает есть, словно дымом».

Нино, дрожа от нетерпения, начал насвистывать «Дойчланд юбер аллее». «В общем, давай сюда деньги», — прервал он ее.

«Деньги… Ты только о них и думаешь… На уме ничего, кроме денег!»

«Да без денег-то какой же праздник?»

Распаленный желанием пойти за гостинцами, не терпящий более никаких проволочек, он сейчас воспринимал узкое и замкнутое пространство квартиры как величайшую несправедливость. Он принялся расхаживать по комнате взад и вперед, раздавая пинки тапкам, тряпицам, пустому тазу — всему, что попадалось под ноги. «Гони монету, ма!» — заключил он, наступая на мать: ни дать ни взять, разбойник, да и только.