Разбив слово на частицы и выговорив их с ударениями, Климент Аркадьевич продолжал:

— Закрепощены по-школярски обязательными лекциями, хроническими экзаменовками и переэкзаменовками, притупляющими и учащих и учащихся. Может быть, так и надобно, если университет превращается в фабрику дипломированных чиновников?

— И что вы полагаете предложить взамен? — недоуменно спросил декан.

— Экзаменационная чехарда требует коренной реформы или скорее искоренения… Что же до лекций, то выражу убеждение: свободное слушание лекций — одно из условий высокого уровня преподавания. Заметьте, в Венеции, в Падуанском университете, сенат установил правило: за каждую лекцию, на которую пришло меньше шести студентов, профессор платил штраф в десять лир. Неплохо придумали падуанцы, правда?

Лебедев раскатисто расхохотался.

— Вы жестоки, Климент Аркадьевич, — сказал он. — Этак вы большую половину наших коллег разорите.

Возвращаясь домой, Павел Карлович рассеянно смотрел перед собой. У него, привыкшего к точным расчетам и четкой научной логике, все перепуталось, смешалось, причудливо соединилось: умирающий мальчик в Кривоколенном переулке, крики суеверной толпы на берегу Волги, колючие реплики Лебедева и Тимирязева, экипажи с фамильными гербами, в которых иные студенты подкатывают к ступеням университета.

На память пришел давний случай. На практике под Москвою, в Крылатском, студенты как-то спросили Бредихина: верно ли, что наука и политика тесно связаны?

— Наука есть наука, политика есть политика, — ответил Федор Александрович, качнул головой и насупился.

— Так-то оно так, — не унимались дотошные студенты, — а вот ваш протест, напечатанный в «Молве», когда сорвали избрание Менделеева в академию, политика или наука?

Бредихин неожиданно ответил:

— Понимаете ли, Джордано Бруно отстаивал учение о бесконечности Вселенной и множественности миров, словом, изучал небо, а сожгли его на земле…

Внешне жизнь Павла Карловича текла гладко и благополучно: в обсерватории — научная работа, в университете и на женских курсах — лекции, дома — Верочка Картавцева, покинувшая наконец Знаменское.

Когда Верочка закончила институт благородных девиц, а Павел Карлович университет, их желание объединиться под одной крышей натолкнулось на препятствия. Леонид Васильевич Картавцев напомнил дочери о том, что отец Павла — выходец из какого-то герцогства Брауншвейгского, орловский купчишка; он напомнил, что дворянское древо Картавцевых уходит корнями в глубину веков.

В Знаменском Павла встречали со сдержанной вежливостью. Его с утомительной настойчивостью водили в гостиную, показывая портреты дальних и близких предков, румяных и бледных, с перстнями на холеных пальцах.

К Верочке зачастили женихи. Она замкнулась, ушла в себя. Отцовское упрямство столкнулось с твердостью дочери. Коса нашла на камень.

Прошло время. Имение Леонида Васильевича начало угасать. Рощу, в которой помещик, его дед и прадед били влет вальдшнепов, пришлось продать. И еще кусок из владений родового дворянина отщипнул молодой заводчик — ему понадобился песчаный карьер. Дела шли все хуже и хуже. И Картавцев, то ли чувствуя надвигающийся закат дворянских гнезд, то ли сломленный упорством дочери, благословил молодых…

Главная забота по-прежнему уводила Штернберга в тишину ночей, к нацеленному в небо астрографу, в притихшие аудитории со студентами и курсистками, А дома были свои радости: Леночка первый раз сказала «па-па», Боря, покачиваясь, но не падая, прошел от коляски до стула.

Квартирка, ухоженная Верочкой, казалась уютной, хотя в маленькие оконца свет проникал скупо, потолки были низковаты. Высокий и крупный, длинноногий, Павел Карлович не мог прохаживаться по своему кабинету: с третьего шага упирался в глухую стену. Прежде почему-то теснота так остро не ощущалась. Прежде, до избрания Бредихина в академию и отъезда в Пулково, и потолок был «озвучен». Федор Александрович, живший этажом выше, раз-два в неделю, иногда чаще, отбивал каблуком: трам-та-та-там. Это означало: Бредихин приглашает На чашку чаю или музицировать. Играл он одухотворенно, пытался что-то найти и открыть в музыке и однажды сказал:

— Мне кажется, музыка излучает такой же свет, как луна.

Теперь Бредихин был далеко. О нем напоминала его последняя работа «О вращении Юпитера с его пятнами», лежавшая на столе. По титульному листу стремительно пробежали неровные, угластые буквы: «Ученику и соратнику с верой в его будущее»…

Да, завтрашний день представлялся надежным и ясным. Как бы в подтверждение утренняя почта принесла большой конверт с казенными штампами. Распечатал:

«Под высочайшим покровительством

Всепресветлейшего, державнейшего

великого государя

Николая Александровича,

императора и самодержца всероссийского

и проч., и проч., и проч.

Императорский Московский университет сим свидетельствует, что окончивший курс с дипломом первой степени Павел Штернберг, по надлежащем испытании в Физико-Математическом факультете сего Университета и после публичного защищения написанной им диссертации под заглавием «Широта Московской обсерватории в связи с движением полюсов», определением Университетского Совета, 10 ноября 1903 года состоявшимся, утвержден в степени Магистра астрономии».

Выписка о решении университетского совета пришла с опозданием на год. Павел Карлович повертел ее в руках, задержал взгляд на круглой печати с распластавшим крылья остроклювым орлом.

«Под высочайшим покровительством…» Штернберг, взглянув на дату и на имперского орла, поймал себя на мысли: прежде наверняка не обратил бы ни малейшего внимания на хищную державную птицу, на черепашью нерасторопность университетской канцелярии. А сейчас все у него обострено, ощетинено, вздыблено.

Началась душевная смута давно, может быть, в Юрьевце. Она томила неясными предчувствиями, ожиданиями чего-то несбывшегося и неминуемого.

Ожидания не обманули. Как-то осенью, после лекций в Мерзляковском переулке, его догнала курсистка Варвара Николаевна Яковлева.

— Извините, — сказала она, — мне не хотелось при всех обращаться к вам со столь необычной просьбой…

Он замедлил шаг и, не подав виду, что несколько озадачен внезапным обращением на улице, ответил:

— Рад буду помочь вам.

— Просьба у нас такая, — твердо сказала Варвара Николаевна, не теряя времени на вежливые предисловия. — Мы готовим рекомендательный список книг для рабочих. Вы не посоветуете нам книги по астрономии?

Они шли медленно, ее голова доставала ему до плеча, глаза настойчиво и решительно следили за его глазами. Едва скрытая властность таилась в этой молодой курсистке, мягко ступавшей по тротуару.

— Так что вы скажете?

Она смотрела в упор, прямо, как бы требуя ответа, не допускающего отказа. Павел Карлович мешкал: не все было ясно. Почему Варвара Николаевна говорит не от собственного имени, а подчеркивает: «Просьба у нас…», «Мы готовим». Кто это «мы»? Почему книги предназначаются рабочим? И с какими другими книгами будут соседствовать астрономические?

— «Мы» для вас пока это я, ладно? — улыбка смягчила решительное выражение ее лица. Он уловил чуть заметное ударение на слове «пока». — Почему для рабочих? Именно для рабочих?

Варвара Николаевна молча прошла несколько шагов. И, не ответив, сама обратилась с вопросом:

— Вы когда-нибудь видели, как живут рабочие? В прохоровских спальнях бывали? Нет?

Она качнула головой, словно подтверждая, что в прохоровских спальнях он не бывал и вообще о рабочих знает мало.

— Они строят дома, а сами живут в бараках; они ткут ткани, а носят отрепье; они добывают уголь, но дрожат от холода; они пекут хлеб, а досыта не едят…

Варвара Николаевна не повышала голоса. Ему почему-то захотелось возразить на какой-либо из ее доводов, но возразить было нечем.

— Чтобы продлить существующее положение, — продолжала она, — рабочим внушают: нынешний порядок незыблем. Их дурманят религиозными баснями, держат в плену суеверия. Мы… — она опять сказала «мы», — решили развеять этот дурман. Надо помочь рабочему познать явления природы, законы развития общества. Тогда он непременно изгонит тех, кто не дает ему жить по-человечески…