Едва звездочет переступил порог монаршей опочивальни, король обратился к нему с вопросом: мол, знает ли он, сколько времени ему самому осталось жить?

Астролог не пал духом, бодро ответил, что звезды ему подсказали, будто он должен умереть за три дня до смерти его величества.

Король, разумеется, не решился казнить астролога, более того, всячески оберегал его драгоценную жизнь.

Так один шарлатан обманул другого…

Непочтительный тон Павла о людях знатных не понравился Верочке, да и непонятно ей было, как уживается в муже пренебрежение к звездочетам с восторженной влюбленностью в свою астрономию. Как увлеченно он рассказывал ей о башне, где стоит телескоп, как нетерпеливо вел по крутой, винтовой лестнице, подымавшейся к этой башне, с каким воодушевлением крутил тяжелое колесо, раздвигая люк. Он подвел ее к трубе, похожей на пушку, и сказал:

— Сейчас ты увидишь чудо!

Приникнув к окуляру, она долго всматривалась в небо, всем существом своим приготовленная к чему-то необычному. И действительно, ее поразили бесчисленная россыпь звезд, неясные контуры гор на огромной и близкой Луне и та мерцающая пестрота, та бурная жизнь, которой до краев наполнено мироздание.

Павлу хотелось показать Верочке как можно больше. Он наводил трубу на планеты:

— Смотри, этот тоненький полумесяц — Венера. Такой ты наверняка ее не видела. Запоминай. Не зря же древние дали ей имя богини красоты.

Верочка смотрела, а через несколько минут он показывал ей Сатурн и не менее восхищенно комментировал:

— Видишь сатурново кольцо? Какое зрелище!

Картина открывалась волшебная: рядом с огромным шаром изгибалась блестящая небесная лента.

Еще несколько раз Вера Леонидовна подымалась в башню, но постепенно ее любопытство стало угасать. Далекие светящиеся точки утратили для нее интерес. Ну, какая разница — Меркурий самая близкая к Солнцу планета или не самая близкая? И для чего ей смотреть на Венеру, когда та похожа на серпик? Достаточно и серпика Луны, который знаком всем и каждому.

После третьего посещения башни она смотрела в телескоп, пожалуй, из вежливости. Глаза больше задерживались на старинном кресле с резной спинкой, на белой метлахской плитке, устилавшей пол, такой подходящей для кухни с ее светлыми обоями.

А для него вся жизнь была заключена в этой башне.

С утра, едва пробудившись, он разглядывал небо и пытался предугадать, каков будет вечер, сумеет ли он вести наблюдения? Ему и в голову не приходило, что ясный вечер хорош и для прогулки!

Она возненавидела звездные вечера, покатый купол обсерватории. Не мужу, а дворнику Ульяну, обычно крутившему в башне колесо, сочувственно кивала, когда тот рассуждал о погоде:

— Что нам погода? Нам только и вздохнуть, когда на небе тучи пойдут. Хоть бы дождя господь дал, вот уж другая неделя не заболокает совсем…

Не заболокает, не заболокает… Что оно означает, это словечко? Не заволакивает, что ли?

Было такое: ходил он как туча, что-то не ладилось с трубой телескопа, какие-то колебания мешали наблюдать, мешали фотографировать. Засел он с механиком за работу, приходил усталый, руки — в машинном масле, даже волосы пахли машинным маслом. И вот однажды вечером — безоблачным, лунным — она легла в постель и распустила волосы. Дети давно заснули. Хотелось и ей закрыть глаза и заснуть. Сразу. Без ожиданий. Без раздумий. И вдруг заскрипели ступеньки. Она узнала его стремительные и тяжелые шаги. Он переступал через две, через три ступеньки. И, ворвавшись в комнату, вывалил ей на одеяло темные, мокрые стеклянные пластинки:

— Вера, Верочка, смотри! Это Сатурн! Все три кольца. Какая четкость! А это планетарные туманности. Ты видишь? Ты понимаешь? Отрегулировали! Наладили!

Он держал керосиновую лампу так, чтоб ей удобно было разглядывать пластинки. Она щурилась, смотрела на влажное стекло и, проверив, не осталось ли на пододеяльнике пятен от темных пластинок, спросила:

— Туманности? Ну и что? Ложился бы лучше спать.

— Спать?

Он растерянно отступил, не веря своим ушам.

Верочка сладко зевнула, небрежно сдвигая пластинки на край постели. На пальце сверкнуло колечко.

Павел Карлович недоуменно следил за ее рукой, за пластинками: они наползали одна на другую, царапались.

Сняв пенсне, он с минуту еще стоял, близоруко щурясь, уставясь на жену, на тумбочку с пузырьками, с высоким инкрустированным канделябром.

Поникший, пошел к двери. Она хотела окликнуть его, но не окликнула, да и вряд ли он обернулся бы…

Тени от деревьев во дворе стали короче. Снег потемнел. Лик луны затуманило облачко. В башне обсерватории загорелся свет, а внизу, у крыльца, задрав головы, расселись Цезарь и Норма.

Вера Леонидовна отошла от окна. Под ногами, как живая, скрипнула половица.

Курсистки приезжали из Мерзляковского переулка в обсерваторию по четвергам. В этот день на Пресне они проходили практику и слушали лекции.

Около десяти утра старший дворник Соколов медленно пересекал двор, неся длинную палку, на конце которой, нанизанная на гвоздь, горела свеча. Лицо его было степенно и непроницаемо, как у жреца. Он входил в аудиторию, подтягивал кольцо; струя газа успевала качнуть огонек свечи, и тут же вспыхивала люстра.

— Теперича пожалуйте, — говорил Соколов курсисткам, толпившимся в коридоре. Он уносил палку так же важно, как и вносил, хотя палка была грубооструганная, а фитиль погашенной свечи дымился и вонял.

Девушки наперебой благодарили важного дворника: им нравился торжественно-потешный церемониал, нравился и весь уклад обсерватории, где царила гостеприимная доброжелательность.

Павел Карлович появлялся точно в назначенное время, не опережая звонка и ни на секунду не опаздывая, стремительно проходил вдоль столов и подымался на кафедру. По пути он успевал объять взглядом всю аудиторию и, конечно, заметить Варвару Николаевну, сидевшую, как правило, у окна. Если на столе возле нее не было ни тетрадок, ни учебников, а пестрела обложка журнала «Путеводный огонек», значит, встреча необходима.

После лекции курсистки переходили в башню, где они практиковались у приборов, а у Варвары Николаевны был повод отлучиться: в обсерваторской библиотеке она подбирала пособия для всего курса. Поручение это мог бы дать ей Павел Карлович своей властью. Однако он поступил по-иному. Кандидатуру Яковлевой предложила одна из однокурсниц.

— Яковлева так Яковлева — дело ваше, — согласился приват-доцент, — но отныне в библиотеку пусть ходит она одна. Иначе создается ненужная сутолока. А штатного библиотекаря, как вы знаете, у нас нет.

В библиотеке Варвара Николаевна застала Софью Войкову. Она приметила ее еще утром, когда Софья возле церкви примкнула к их группе и вместе вошла в калитку обсерватории. «Молодец», — отметила про себя Яковлева.

Софья тоже теперь узнала ту глазастую, чернобровую курсистку, которая приезжала к ним в Марьинку в первый день восстания.

— Здравствуйте! — сказала Варвара Николаевна. — Я принесла вам весточку от брата.

Она отвернула манжет кофты и достала свернутую трубочкой записку.

Костя писал плохо отточенным карандашом, буквы были неотчетливы, но знакомые завитушки над «б» и «д» выдавали его почерк, его руку. В записке не улавливалось ни хандры, ни подавленности. Весточка пересылалась, видимо, через надежного человека. Тем не менее Константин писал эзоповским языком:

«Прежде всего, прошу обо мне не беспокоиться. Наш покровитель, знакомый тебе по встрече в Юрьевце, прислал мне деньги. Они скоро понадобятся.

Пока отдыхаю. Кое-чему учусь. Отдыхает нас тут страшно много. Отдыхающие продолжают прибывать, так что меня переведут в другой санаторий, подальше от этих мест. Впрочем, долго отдыхать я не собираюсь, начинает надоедать.

Приметы быстрого перевода? Перед отправкой в другой санаторий измеряют лоб, плечи, нос, рост, череп, берут отпечатки пальцев, фотографируют в профиль и анфас.