— Проведете не больше двух занятий, — сказал он Варе, — трудностей не предвижу, речь идет о начальной подготовке.

Почему его выбор пал на Варю, сказать трудно, возможно потому, что она всегда выделялась среди ровесниц своей решительностью и самостоятельностью.

После этого разговора студент как в воду канул: не появлялся ни в гимназии, ни в рабочем общежитии, а Варя после двух занятий провела и третье, и четвертое, и пятое… Учила она простейшим вещам — грамоте, арифметике, естествознанию.

Иногда молодую учительницу просили написать какое-нибудь прошение или жалобу на мастера. Так Варя узнала о штрафах, о тяжком быте и тяжком труде своих учеников.

Бескомпромиссно-справедливая, деятельная по натуре гимназистка стала вникать в жизнь рабочих. Постепенно и они прониклись к ней доверием и однажды пригласили прийти вечером.

— А что будет вечером? — поинтересовалась Варя.

— Собирается наш кружок, — ответили ей, — поговорим о своих делах, почитаем свои книжки.

Строгий режим, установленный в доме Яковлевых, лишал Варю возможности уходить после шести. Пришлось применить хитрость. После ужина, попрощавшись с родителями, она легла спать, а потом через окно в Кокиной комнате спустилась по дереву во двор, ушла на занятия революционного кружка.

Через несколько месяцев Варя с головой погрузилась в новую жизнь. В канун Первомая ей дали первое опасное поручение — размножить листовку.

Прислушиваясь к шагам в соседней комнате, тревожно выводила она тушью большие печатные буквы. Каждое слово — а слова были необычные, сильные, яростные — подмывало повторять вслух, произнести во весь голос:

С шестнадцати лет ее величали Варварой Николаевной. Ее убежденная решимость притягивала к ней людей. Брат Кока подчинялся ей беспрекословно. Религиозная мать после заутрени в старой коляске развозила по Вариному заданию прокламации. На Высших женских курсах не без основания шутили: «У нас на курсах один мужчина, и тот Яковлева».

Все чаще за чаем она заводила недозволенные разговоры с отцом. Сначала хитрила: спрашивала такое, что Николай Николаевич почесывал затылок, пожимал плечами. Потом говорила сама. Он слушал, тяжело насупившись, ничем не показывая, что согласен с дочерью или, напротив, поддерживает ее недругов.

Когда каратели полковника Мина задушили на Пресне сопротивление, когда задымили трубы заводов, когда Варя и Кока — исхудалые, осунувшиеся — возвратились домой, отец не расспрашивал, где были, что делали. День или два спустя, за чаем, набычившись, спросил:

— Ну что, положили вас на лопатки?

Он не злорадствовал, хотя говорил «вас». Смутно было на душе, хотелось дознаться до истины, до которой дочь, может быть, уже дозналась.

— Нет, не на лопатки, — сказала она. — Побить побили, а на лопатки не положили. За битых, отец, двух небитых дают. Теперь мы научимся драться… Коль надо — научимся…

Варя оделась быстро. Она не любила, как выражался отец, «лелеять лень». Да и дни были уплотнены занятиями и иными делами — приходилось считать минуты.

«В один день надо вместить два дня», — говорила она брату.

Сегодня, в воскресенье, как будто бы и спешить было некуда, но у Вари и на воскресенье что-то замышлялось. Три-четыре минуты — и она одета. Собранная по натуре, Варя давно приучила себя к порядку. С закрытыми глазами могла обуться, найти в шкафу любую вещь, на полке — любую книгу.

Анна Ивановна, привыкшая всех опекать, если выпадала досужая минутка, проверяла у мужа, у Вари, у Коки, все ли пуговицы на месте, не болтаются ли на последней нитке.

Николай Николаевич сам обрывал ненадежные пуговицы, приносил хозяйке:

— Пришей!

Кока постоянно возвращался без пуговиц. Только поступление в университет немного подтянуло его: на студенческой тужурке уж очень заметна малейшая небрежность.

Варе мать не пришила ни одной пуговицы. Откроет шкаф, проверит — все аккуратно. И не было случая, чтобы платье оказалось неотутюженным, брошенным куда попало — на спинку кровати, на стул. Устала, трижды устала — все равно вещи развесит, разложит по своим местам.

Даже дома, среди своих, не причесавшись после сна, не застегнув халат на все пуговицы, не подпоясав его, не выйдет умываться. Порядок, — значит, порядок, в плоть и кровь это вошло, стало второй натурой.

У зеркала Варя не задерживалась, глянет мельком — и в путь. Было у нее два платья, правда платья из добротного материала и сшиты по ней, строго и точно, в талии суживались, облегали. И сапожки плотно обтекали чуть полноватые ноги.

Попрощалась с отцом, с матерью, предупредила — «к вечеру буду», — теперь не отчитывалась, выросла, — Коке рукой помахала. Вышла из дому — весна, солнце, смотреть больно. И в воздухе пахнет весной — ранней, сырой, непрогретой, и все-таки весной.

Возле магазина мехов Варя остановилась. На полке распластались песцы — пышные, с дымчато-голубоватыми спинами, с роскошными хвостами; серебрились чернобурки, скаля острые зубы, сверкая угольными шариками глаз.

Варя сделала вид, будто любуется мехом, будто прикидывает, пойдет ли на воротник? На самом деле ее привлекла зеркальная витрина. Постоишь пять-шесть минут и все увидишь: кто позади, кто сбоку, кто идет, кто стоит. Не привести же на свидание филера!

Может быть, «свидание» — громко сказано и не очень точно. Ведь получилось это случайно. Была Варя у Штернберга, передала все, что надо, «Рабочую библиотеку» показала — вышла все-таки книжечка, для которой подбирал он сочинения по астрономии. Вспомнили свой первый разговор на улице, полистали книжку. Маленькая, а каких только рекомендаций не вместила! Тут и Маркс, и Энгельс, и Лафарг, и Бебель, и Дарвин, и Тимирязев. У писателей тоже подобран «пороховой» материал: «Конец Андрея Ивановича» Вересаева, «В ученьи» Мамина-Сибиряка, «Ванька» Чехова, «Наборщица» Немировича-Данченко, «Мытарства» Подъячева, «Трое» Горького, «Под праздник» Серафимовича, «За веру, царя и отечество» Ивана Вольного…

Павел Карлович, книгочей опытный, подержал книжицу в руках несколько минут и все разглядел: и цену — пять копеек, доступная, и объем, и оглавление, и издательство с будоражащим названием — «Колокол». Фамилии составителей вслух прочел. Произнеся Варину фамилию, поднял на нее глаза. Она сидела рядом, собранная, спокойная, но лицо ее показалось ему непомерно усталым.

— Вы верите в интуицию? — спросила она.

— Я верю в эксперимент, — ответил он.

— А я верю. На днях меня арестуют.

— Что за вздор! — разозлился Павел Карлович. — Вы просто смертельно устали, Варя!

Он впервые назвал ее Варей. Он всех на курсах называл по имени и отчеству. И вдруг — Варя. Ей стало стыдно: неужели это сочувствие, реакция на ее минутную слабость?

— Устала? — переспросила Варя, как бы сомневаясь в его словах. Но она действительно устала. В группе пропагандистов Московского комитета на свободе остались единицы. Приходилось работать за двоих, за троих, организовывать помощь заключенным, ездить на явки, торопиться с завода на завод, из общежития в общежитие.

Беседы проводить было нелегко.

— В декабре одолели нас. Что же делать теперь? — спрашивали Варю.

— Учиться драться. Вооружаться.

— Когда же мы выберемся из трущоб? — спросили Варю в общежитии трамвайного парка.

Что можно было ответить? Она сказала, что правительство «позаботилось» об этом: в Бутырской тюрьме строится новый корпус. Поэт даже стихи посвятил стройке. И прочитала наизусть: