— Что же, скелет есть, — подвел итог Павел Карлович. — Разведку постараемся поставить основательно, с трезвым учетом обстановки и с научной дотошностью.

«Наконец-то заговорил», — Вановский цепким взглядом скользнул по Штернбергу. Ему нравилось, что его новый соратник, видимо, из тех, кто высказывает десятую долю своих мыслей. Он не любил словообильных говорунов, не без основания полагая, что очень часто они делают крайне мало.

— И еще мне кажется, — продолжал Павел Карлович, — надо искать новые формы конспирации. Новые, потому что обстановка новая, охранка как сбесившаяся собака.

— Быть по сему! — Вановский ребром ладони рассек воздух. В этом жесте были и решительность, и готовность к активному действию. — А теперь, — он поднялся, отыскал шест с крюком, бросил его на корму, — подобру-поздорову надо убираться с острова. Далее ждать бесполезно.

Вановский легко и пружинисто спрыгнул на дно плоскодонки, она закачалась под ним, он что-то сказал Штернбергу, но из глубины острова, заглушая слова, покатился гул. Земля дрогнула от взрыва, и грохот, такой внезапный среди тишины и безлюдья, жестко ударил в уши.

Через минуту они уже пробирались к месту происшествия. Пахло жженым, над кустами курилось синее облачко.

У березы, привязанная к стволу, испуганно жалась белая собачонка. На спинке раскладного стула висел пестро-серый пиджак, на саквояже лежали черные очки и обвислые рыжие усы.

Листья ближайших кустов были посечены осколками.

Возле дерева, расщепленного взрывом, склонился мужчина. Он измерял глубину воронки.

— Назовем бомбу ВТБ — военно-техническое бюро, пойдет? — спросил, распрямляясь, мужчина. В глазах его плясали чертики, он хотел и не мог скрыть своего торжества, своего явного успеха. Еще бы! Даже Вановский, с его репутацией всевидящего, с его цепким, пронизывающим взглядом, на ходу разгадывающий самые сложные загадки, теперь молчаливо рассматривал расщепленную осину.

— А сила взрыва и радиус действия вам известны? — поинтересовался Павел Карлович, догадавшийся, что произошло здесь несколько минут назад.

— Нет, не известны, — последовал ответ, и Штернберг ощутил пожатие крепкой руки: — Юрьев.

Человек устроен нескладно, ему не угодишь: и то не так, и это не этак. С детьми, бывало, уходишься за день, к вечеру ворчишь: нет, мол, на вас угомону, когда спать уляжетесь? А вот забрала их Вера Леонидовна на лето, до осени увезла в Знаменское, и скушно стало. Ну какая я няня, ежели не нянчусь?

Павел Карлович в своей башне сиднем сидит или разъезжает где. Вроде бы и хорошо одной — живи не тужи, ни забот тебе, ни хлопот. Но без забот и без хлопот совестно. И грустно. Про деревню свою вспоминаю. Не великое царство-государство — избы по пальцам сосчитать можно, но своя она, родная, Каждый пенек в округе знаешь, каждый поворот Вертушинки знаешь, а речка наша вертлявая, от нее и деревне имя досталось.

Да что уж судить-рядить, хороша ли, плоха ли родина. Век бы мне там вековать, да беда случилась. Молнией избу сожгло. Старик от ожогов помер. Одна осталась, как былинка в поле.

Поблизости на даче люди из города жили, хорошие, сочувственные, они и посоветовали: поезжай, Алексеевна, в Москву, в няни наймись, в тепле будешь жить, на кусок хлеба себе заработаешь.

Послушалась. Поехала. И верно, устроилась неплохо. Семья добрая, и он, и она грамотные, он и вовсе ученый, за звездами наблюдает. И красивые оба. Она писаная красавица, из благородных, он мужчина солидный, дюжий в плечах, как наш Данила, кузнец вертушинский.

И я, видно, пришлась в семье. Все ко мне уважительно: Матрена Алексеевна, Матрена Алексеевна.

В каждом доме, как в монастыре, свои уставы. Я хозяина поначалу «хозяином» хотела называть, так он обиделся. Никакой я не хозяин, говорит, нет у меня во владении ни заводов, ни лавки, величайте меня по имени и по отчеству. А больше промеж нас недоразумений не было.

С виду Павел Карлыч хмур немного, улыбается редко, а в душе он добрый. Первые дни, помню, плохо мне спалось на новом месте. Постель мягкая, кручусь-верчусь, заснуть не могу. Узнал он про это и говорит мне:

— Вы, Матрена Алексеевна, наверное, привыкли в деревне на высоких подушках спать. Так возьмите две подушки. Вера Леонидовна на низкой подушке спит. А вы человек немолодой, в старости привычки ломать трудно, да и ни к чему это.

Случай вроде бы и пустяковый, но человека иной раз и через мелочь увидишь. Меня ведь не больно-то жизнь баловала — дорожка моя житейская не сахаром посыпана.

«Раскудахталась, — сказал бы мой старик. — Бабе не поплакаться, что попу не помолиться».

Ну, не буду былое поминать, Одно отрадно: в старости к хорошим людям прибилась. И не только он и она — и дети у них хорошие. Бывает — не без того — созорничают, дети остаются детьми. Разумение у них детское. Пускай порезвятся в малолетстве.

Павел Карлыч любит их без памяти. Уж на что он человек занятой, ни дня у него, ни ночи, а урвет минутку — и к детям. То книжку читает — голос веселый становится, молодой; то на кларнете им что-нибудь сыграет, то вырезает всякие картинки, клеит домики, деревья, человечков цветных.

Любить любит, но резоны свои соблюдает. Старшенькой, Тамаре, велел научиться рубашки гладить.

— Куда, — говорю, — ей с горячим утюгом, руки пожжет, рубашки спалит, вырастет — научится.

Он мои доводы и слушать не захотел:

— Один раз пожжет руки, другой раз осторожнее будет. Не растить же безрукую.

Тамара, она старшенькая, а Ляля вовсе клоп, так он ей велел по утрам кофе кипятить и самой спиртовку разжигать.

Ляля девочка шустрая и норовистая, десять раз сварила, пока дело в охотку было, на одиннадцатый губки надула: не желаю, мол, с кофейником возиться, сам вари!

Посмотрел он на нее строго, подхватил на руки и к зеркалу: а ну, гляди на себя! Видишь — злая и красная, как индюк. Не будет мне больше никогда эта злючка кофе варить, сам буду кипятить!

И ушел на работу.

Не порол, не наказывал. Десять слов сказал. А Ляля весь день проплакала. И стала как шелковая, прощение выпросила.

И опять же с Лялей другой случай приключился. Как снег стаял, нашли мальчишки под забором револьвер с пулями. Должно быть, кто из рабочих бросил, когда от жандармов спасался. Развели мальчишки огонь и давай пули в костер бросать.

Прибежала Ляля, лица на ней нет, рассказала про пули. Я к Соколову, к старшему дворнику. Он, конечно, забрал револьвер и пули забрал, в полицию отнес. Мальчишкам дома трепку устроили.

Им бы покаяться — и делу конец. Так они решили Лялю нашу вещичками своими накрыть и отдубасить по первое число. У них это «темная» называется.

Вижу, сникла девочка. Бывало, домой с улицы не загонишь, а тут носу во двор не кажет. Наконец рассказала отцу про все. У меня на душе отлегло: уж он-то заступится. А он и бровью не повел. С пулями, говорит, не шутят, об этом открыто и сказала бы мальчишкам, открыто предупредила бы: кончайте, не то взрослых позову, а ты потихоньку все сделала, наябедничала, за нянину спину спряталась. Ступай к своим приятелям и все расскажи. Ступай! И не дрожи, не прячься. Пусть отдуют тебя для науки!..

Эх, Матрена Алексеевна, распелась ты, как соловей, на детей наговоры складно наговариваешь, лучше вспомни про свою промашку. Вспомни, как тебя Павел Карлыч уму-разуму учил. Было такое? Чего греха таить — было.

Заявился однажды незнакомый мужчина. Самого дома нет, Вера Леонидовна тоже в отлучке, а гость сродственником назвался, дядей. Дядя так дядя, я-то откуда знаю?

Приходит Павел Карлыч домой, ему дети кричат: дядя был, карточку унес, ждал тебя — не дождался.

— Какой дядя, какую карточку? — Павел Карлыч лицом помрачнел, в альбом заглянул и будто осекся, будто горячим обожгло. Потом уж меня, старую, вразумлял, чтоб незнакомых не пускала, мало ли кто сродственником назовется, вор или грабитель и не такое скажет.