— Ладно у вас, Сергей Николаевич!

Я из года в год область за областью фотографировал небо. Собралась на обсерватории «стеклянная библиотека». Вот и дней пять назад зашел Павел Карлович, долго рассматривал каталоги, выписал координаты какой-то звезды, дату и продолжительность экспозиции.

— Сколько надо успеть за жизнь! — вдруг сказал он и, кивнув, вышел.

Что он имел в виду? Уж не он ли успевал за троих, за семерых? Двойные звезды… Движение планетарных туманностей… Гравиметрия…

Чувствую, что говорю я бессвязно. Что-то мешает мне сосредоточиться. Окно сплошь забрызгано дождем. Колея, оставленная самокатом, в котором уехал Павел Карлович, размыта водой.

Смутное время. Даже в воскресенье не отдохнешь. Неспокойно. И все-таки volens nolens, а надо признаться, что, наверное, помимо астрономии существует что-то очень уж важное, если он укатил из обсерватории в заляпанной мотоциклетке невесть куда с этим молчаливым солдатом в серой шинели…

Длинное трехэтажное здание гостиницы «Дрезден» с высокими окнами, украшенными белой облицовкой, смотрело на Скобелевскую площадь. На площади, перед домом генерал-губернатора, долгие годы совершался торжественный развод караулов. Гремела барабанная дробь. Обитатели гостиницы высовывались в окна, чтобы поглазеть на необычный церемониал.

Площадь всегда была оживлена: гувернеры везли детей в пансионы, чиновники спешили в присутственные места, прохожие оглядывались на медлительно-важных полицейских, а полицейские провожали почтительными взглядами рессорные кареты.

В октябре семнадцатого облик Скобелевской площади неузнаваемо изменился. Дом генерал-губернатора уже называли «бывший дом генерал-губернатора» или просто «Московский Совет»; развод караулов прекратился, полицейские исчезли; возле гостиницы «Дрезден» экипажи с терпеливыми извозчиками, ожидавшими господ, сменили мотоциклы самокатчиков, заляпанные дорожной грязью брички с усталыми лошадьми, приковылявшими из дальних уездов.

Под крышей гостиницы «Дрезден» разместились большевистские организации: Московское областное бюро РСДРП (б), связанное с тринадцатью губерниями, окружком — он руководил партийной жизнью Московской губернии и, наконец, Московский комитет, принявший на свои плечи судьбу огромного города, его сегодняшний день, будущее сотен тысяч людей.

Мраморные лестницы гостиницы, когда-то празднично-белые, теперь хранили следы множества ног. В коридорах — бесконечно длинных и просторных — постоянно царило движение. Рабочие ходили деловито, они знали, куда идти и к кому обращаться; солдаты всегда спешили, их грубые, скрипучие сапоги, густо смазанные ваксой, вносили запах казармы; ходоки из сел, с небритыми лицами, с торбами за спиной, чувствовали себя не очень уверенно: оглядывали стены со старыми картинами с непонятными сюжетами, искали «товарища, который скажет, что делать крестьянам, как с землей, и вообще…»

Обстановка в городе усложнялась не по дням, а по часам. Ползли слухи из Петрограда о том, что Керенский хочет сдать столицу немцам, пусть, мол, расправятся с революцией. По всей Москве белили и красили здания, готовили их под правительственные учреждения.

Население Москвы жило впроголодь. В очередях то и дело слышалось:

— Ему бы, Керенскому, полфунта макухи…

Заводы и фабрики лихорадило. Хозяева пытались саботировать решения рабочих, рабочие брали контроль над предприятиями в свои руки.

Стотысячный Московский гарнизон будоражили волнения. Командующий войсками округа полковник Рябцев, дабы избавиться от «смутьянов, попавших под влияние большевиков», издавал грозные приказы, одни полки расформировывал, другие отправлял на фронт. Но солдаты митинговали, не подчиняясь приказам.

Вся эта многообразная, полная борьбы, конфликтов и противоречий жизнь вливалась по мраморным ступеням в гостиницу «Дрезден». Между тем на третьем этаже, в самом глухом конце коридора, была дверь, которая отворялась реже других. Она вела в комнату, соединенную со второй, смежной, и та, вторая, открывалась лишь после условного стука.

Все в этой комнате свидетельствовало о том, что работают здесь вечером и, может быть, ночью. На столах — лампы с покорно изогнутыми шеями, с зелеными абажурами; на единственном диване — небольшая домашняя подушка, закрытая легким серым одеялом.

Стены сплошь увешаны картами и планами Москвы. К одной из карт даже приставлена стремянка: чтобы прикрепить очередной флажок, приходится взбираться почти к потолку.

В комнате господствовал застоявшийся запах табака. Павел Карлович никогда не курил, табачный дух резко ударял в нос. Попытки урезонить курильщиков успеха не имели. Каждый, едва переступая порог, вынимал из кисета, или из железной коробочки, или из портсигара табак и, оторвав клочок газеты, сворачивал самокрутку.

Среди членов Центрального штаба Красной гвардии, как на грех, курили все: Ян Пече яростно затягивался и выдыхал дым густой струей; Алексей Ведерников непрерывно сосал свою прокуренную трубку; Петр Добрынин раздумчиво выпускал дым в форточку, он завивался колечками, исчезая за окном.

Ян Пече редко бывал на месте. Выходец из военных, сохранивший не только выправку и подтянутость, но и завидную энергию, он пропадал в полках, на оборонных заводах, устанавливал контакты с нужными людьми. Его подвижность ошеломляла: утром — поездка к пиротехникам, днем — Лефортово, мастерские тяжелой осадной артиллерии, вечером — пироксилиновый завод в Кунцеве.

Павел Карлович видел однажды, как, вернувшись из Лефортова, Пече сел на диван, вытянул ноги, расслабился и, кажется, задремал. Вид у него был усталый, щеки запали. Завтракал ли? Обедал ли? Голова чуть склонилась вниз, густая бородка коснулась аккуратно повязанного галстука. Через десять минут он легко поднялся с дивана:

— Пора! Еду в Кунцево!

Петр Добрынин не был столь подвижен и вездесущ, как Пече, хотя и он не задерживался на месте. Как-то он привел в штаб угловатого, коренастого трамвайщика, с упрямыми складками у рта, представил его:

— Апаков. Он все расскажет. А я — в столовку!

В Замоскворечье большевистский райком размещался в верхнем этаже столовой Коммерческого института. За Москвой-рекой ни для кого не было секретом: «столовец» — значит большевик. По вечерам Петр Григорьевич проводил там военные занятия.

Добрынин в штабе был самым молодым. Он скорее напоминал артиста, чем рабочего: на широком лице нежная кожа, высокий лоб, обрамленный курчавыми волосами, одухотворенно-сосредоточенные карие глаза, белая сорочка со стоячим воротником и темной бабочкой.

Штернберг, не угадавший при знакомстве профессию Добрынина, очень обрадовался, когда узнал, что в детстве Петр лепил из глины головы дорогомиловских сверстников, рисовал карандашом на шершавых листах дешевых школьных альбомов, углем — на заборах, острой палкой — на земле, словом, увлекался «художеством». Увлечение, может быть, и не угасло бы, если б более сильные впечатления не оттеснили, не затмили детскую страсть. В декабре девятьсот пятого пожарища Пресни затянули черным дымом одноэтажное Дорогомилово, и одиннадцатилетний Петя с мальчишками бегал к Прохоровской мануфактуре, выводил по льду Москвы-реки дружинников.

В отцовском сарае мальчик зарыл браунинг, обоймы с патронами; потянулся к военному делу. Сначала он атаманил на своей немощеной улице, потом начал разыскивать книги о походах и ратных подвигах. В конце концов в руки его попал роман «Война и мир». Он нетерпеливо перелистывал страницы о светской жизни, о любви, зато описания боев читал и перечитывал, дислокацию русских и французских войск нанес на листы своих альбомов по рисованию и сам «разыгрывал» битвы, ставя себя то на место Кутузова, то на место Наполеона.

В шестнадцать лет Петр изучил назубок книгу Вычегодского «Тактика уличного боя». Он додумывал главы, которые диктовали новое время и новая обстановка. О склонностях смекалистого и напористого рабочего с Телефонного завода узнал секретарь Замоскворецкого райкома Владимир Файдыш. Он-то и предложил кандидатуру Добрынина в Центральный штаб Красной гвардии. Штаб формировал МК…