— Чем же мы сожмем юнкеров, голыми руками? — не унимался Арутюнянц. — Забросаем шапками?

— Сейчас обсудим и это.

Павел Карлович взял со стола истрепанное пособие по тактике уличного боя:

— В этой книжице говорится, что трехлинейная винтовка — надежное оружие, магазин ее вмещает пять патронов, дальность полета пули — пять тысяч пятьсот шагов. Можно произвести до двадцати выстрелов в минуту. Каждому солдату выдается сто двадцать патронов. По сколько патронов у вас, точнее, у нас в районе?

— На трехлинейки — по одному, на берданки — по пять, — ответил Файдыш.

Все посмотрели на Штернберга, а он вспомнил красногвардейца, заснувшего на полу в обнимку с винтовкой, вспомнил Ангела, почтительно державшего на широких ладонях мандат на оружие.

«Теперь не пропадем!» — сказал тогда Ангел…

— В других районах еще хуже, — невесело констатировал Павел Карлович.

Никто не шевельнулся. Никто не бросил реплики. Хмурые люди притихли, словно прислушиваясь или чего-то ожидая. У Апакова — напряженно-неподвижные скулы. Лисинова морщит лоб, на лице ее тень.

Все устали. Или, может быть, факты, о которых сейчас шла речь, тяжким гнетом легли на каждого?

Наверное, и то и другое. Конечно, трудно. Он всегда был против ложного бодрячества. Если жизнь велит съесть пуд соли, бессмысленно разводить ее розовым сиропом. Человек, трезво оценивший обстановку, обладает ключом к верному действию.

— Перспектива вооружиться есть. — Штернберг несколько повысил голос. — В арсенале Кремля семьдесят тысяч винтовок, пулеметы, гранаты. В Кремле наши машины и наши люди. Выехать они не могут: Кремль оцеплен юнкерами. Замоскворечье, между прочим, вплотную подступает к Кремлевской набережной. Однако к этому мы еще вернемся. Ждем мы оружие и из Тулы, Владимира, Иванова, из ближнего Подмосковья.

— Пока это журавль в небе, — заметил Файдыш. Ему, начальнику Красной гвардии района, даже относительно близкое будущее представлялось далеким. Через несколько часов Файдышу предстояло повести людей в бой.

— Хорошо, когда есть журавль в небе. — Штернберг повернулся к Файдышу. — Но нам и без синицы не обойтись. Нужна синица в руки! И не послезавтра, не завтра, а немедленно, нынче ночью.

Штернберг встал. Не было и тени усталости в этом большом человеке, так и не снявшем кожаную куртку, перехваченную широким ремнем. Ремень чуть сполз, оттянутый маузером.

— Смотрите, — сказал он, тыча пальцем в план района, — в этих шести-, пяти- и четырехэтажных каменных домах — буржуазия, купечество, чиновничество, офицерье. Вы знаете, сколько машин с оружием роздано Рябцевым в домовые комитеты?

— Из каждой форточки на Остоженке и Пречистенке стреляют нам в спину, — подтвердил Апаков.

— Нынешней ночью, — Павел Карлович утверждающе провел рукой, — летучие отряды красногвардейцев обязаны обезвредить все подозрительные дома. Сопротивляющихся арестовать! Пусть контрреволюция послужит у нас в интендантах! Все конфискованное оружие — в ревком!..

Формировать летучие отряды поручили Петру Арутюнянцу. Через минуту его голос уже доносился из зала, где отдыхали рабочие и красногвардейцы. Оттуда докатилась волна оживления, захлопали двери, загремели по коридорам башмаки.

Вот уже и на улице командовали:

— По порядку номеров рас-счи-тайсь!

Добрынин кивнул в сторону улицы:

— Сегодня буржуи не досмотрят сны. Арутюнянц потрясет их души!

Штернберг продолжал:

— Есть еще один источник оружия — школа прапорщиков. Смотрите!

Он опять ткнул пальцем в план Замоскворечья:

— Эта школа как бельмо на глазу. Здесь, у нас под боком. А если пойдем вперед, нам в спину нацелят пулеметы…

— Разрешите?

Сокол, председатель полкового комитета, верный солдатской привычке, встал. Он не умел говорить сидя. И не умел говорить тихо. Тоже привычка. На полковых митингах тихий голос не услышат.

— Прапорщики сложить оружие отказались. У них триста пятьдесят штыков, пулеметы. Штурмовать — много крови прольется.

Речь Сокола похожа на рапорт. С упрямой решимостью он оперся на спинку стула, Всем видом давая понять: лезть на рожон нет смысла, но если надо — мы готовы…

— Что же вы предлагаете? — спросил Штернберг.

Вместо ответа по существу Сокол сообщил:

— Школа прапорщиков объявила нейтралитет.

— Ах, нейтралитет! — Павел Карлович сделал шаг к Соколу. — И вы в него верите?

Сокол замялся.

— А я не верю. В дни войн и в дни революций нейтралитет — штука зыбкая, ненадежная, недолговечная. Нейтральные — между молотом и наковальней. Они колеблются, выжидают, лавируют. Вихрь событий в любую минуту грозит захватить, закрутить, затянуть их. Особенно не люблю нейтральных, у которых в окнах — пулеметы…

Решили: не тянуть ни часу. На рассвете 55-му запасному полку обезвредить школу прапорщиков, разоружить…

В ту ночь все колесики в механизме Замоскворецкого ВРК пришли в движение; с той ночи Штернберг возглавил Военно-революционный комитет и получил право главной подписи под документами.

Не дожидаясь рассвета, Люсик Лисинова с однокурсником и другом Алексеем Столяровым взялась доставить на Скобелевскую площадь донесение. Студентов, «убегающих от большевиков», юнкера пропускали.

Зинаида Легенькая, коротко остриженная, похожая на юношу, с двумя подругами отправилась разведать обстановку в районе Кремля. Они, кондуктора трамвайного парка, перекинув через плечо рабочие сумки, готовы были держать ответ: мы в утреннюю смену, спешим в Сокольнический парк.

Легенькую в разведчицу сосватал Апаков.

Две колонны красногвардейцев и солдат выступили к штабу Московского военного округа и Александровскому военному училищу.

Едва рассвело, Штернберг, сопровождаемый Соколом и двумя двинцами, рассмотрел позиции школы прапорщиков. У ограды маячили усиленные посты.

— Берите лошадей, — приказал Павел Карлович Соколу, — и выкатывайте сюда шестидюймовые орудия.

— Я вам докладывал, — напомнил Сокол, — орудия без снарядов и без замков.

Показывая береговые дальнобойные орудия французского образца, стоявшие за казармами 55-го полка, он действительно доложил о них: пушки приведены в негодность бежавшими офицерами.

— Я не забыл, — подтвердил Штернберг. — Выкатывайте Орудия. Солдаты с оружием пусть стягиваются в сад Павловской больницы. Маскироваться не надо. Прапорщики должны видеть из окон, что затевается горячая баня…

Слякотное утро незаметно перешло в слякотный, промозглый день. Дождь — непрерывный, бесконечный, временами смешанный с мокрым снегом — размыл грани времени.

Вернувшись в ВРК, Штернберг обессиленно сел. Хотелось снять сапоги, пошевелить пальцами, не подымаясь со стула, выпить кружку кипятку. Внизу, в зале со сдвинутыми столами, красногвардейцы цедили из бачка воду. Шел пар, — значит, не остыла.

«Попить бы!»

Ему вдруг так захотелось пить, что он ощутил во рту привкус железа: в воде из бачка всегда отдавало железом, но и вода, и бачок были мгновенно забыты — на столе задребезжал телефон. Далекий голос сообщил, что Зинаида Легенькая благополучно перешла «линию фронта», скоро будет в ВРК.

Павел Карлович расстелил на столе карту. Запотевшее, забрызганное дождем пенсне мешало смотреть, линии расплывались. Он вынул из куртки платок, чтобы протереть пенсне. Из платка выпал осколок стекла.

«Даже в карманах стекла!»

Он не удивился, разглядывая не очень правильный треугольник с рваными краями и воскрешая ту минуту, когда шофер крикнул: «Глаза!» — и со звоном брызнули в кабину осколки ветрового стекла.

Ночной мост, голые деревья, полосатая будка с юнкерами, выгнутый шлагбаум, глухие хлопки выстрелов — все это, казалось, миновало давным-давно. Более поздние события оттеснили недавнюю ночь.

После громыхающего моста была школа прапорщиков, выжидательно ощетиненная, притаившаяся за каменной оградой, готовая полоснуть огнем из подвалов, из траншей.

Начальник школы, георгиевский кавалер, не в меру, по словам Сокола, честолюбивый и горячий, увидев холодные стволы дальнобойных орудий, обмяк и скис. Он предпочел выйти, размахивая полотенцем, заменившим белый флаг, чем лежать погребенным среди руин школы.