Трофейное оружие пришлось очень кстати: и трехлинейные винтовки, и пулеметы, и ящики с патронами. Будущие прапорщики разбежались кто куда. Лишь начальник школы остался и попросил разрешения осмотреть орудия.

Павел Карлович мельком взглянул на офицера: он стоял неестественно бледный. Орудия — без замков, без снарядов — мокли под дождем. На одном из стволов сидел, покачивая ногами, солдат, раскуривал цигарку и незлобиво зубоскалил:

— Взяли вас на пушку, ваше благородие! Ни шуму, ни крови…

А потом была Остоженка. Красногвардейцы, возглавленные Петром Добрыниным, перешли Крымский мост и вклинились в узкий каменный коридор улицы. Штаб военного округа был близок. На подступах к Первому Ушаковскому переулку, там, где Остоженка, словно под тяжестью, прогибается, плеснули свинцом пулеметы. Разом захлопали выстрелы из форточек, с чердаков, заполыхали огненные всплески, защелкала смерть по щербатому булыжнику.

Когда Штернберг прибыл на Остоженку с боеприпасами и пополнением, под аркой одного из дворов стонали раненые. Софья с помощницами делала из фанерного листа шину на руку красногвардейцу. Она быстро наматывала витки бинта, он качал головой и приговаривал:

— Спортили руку. Теперь и не обымешь…

Добрынин обосновался на третьем этаже углового дома. В щели окон, заложенных мешками с песком, открывался хороший обзор. Было ясно: лобовой атакой штаб округа не возьмешь. Высокие стены и железные ворота прикрывали подступы. На колокольне церкви и на башне Зачатьевского монастыря захлебывались пулеметы. Видно, патронов юнкера не жалели.

— Движение вперед приостановил, — доложил Добрынин.

— Правильно, — одобрил Штернберг.

— Штаб оборудую в чайной Бахтина. Она за поворотом, пули не достают.

— Хорошо!

Павел Карлович подошел к окну, всматриваясь, как на башне Зачатьевского монастыря то исчезает, то вспыхивает язычок огня.

— Возьмите двинцев, — посоветовал Штернберг, — можно и других метких стрелков, посадите на чердаки, пусть пристреляются к пулеметчикам. Надо заставить их замолчать.

Они присели к столу. Одежда Добрынина пахла сыростью, дождем. Он вынул из бокового кармана план Замоскворечья, завернутый в полосатую клеенку. Оба молча склонились над ним, изучая изгибы Остоженки, изрезанной переулками; обвели кружками самые высокие здания, пометили пунктиром проходные дворы.

— От лобовых атак придется отказаться, — сказал Штернберг. — Действуйте мелкими группами. Пробирайтесь к штабу переулками. Надо обложить его, как обкладывают берлогу медведя.

— Понимаю, — кивнул Добрынин.

Веки у него были красные и белки глаз тоже. Павел Карлович покачал головой:

— Разбейте людей на две смены. Давайте им отдых. И не забудьте поспать сами.

Уходя, сказал:

— Для штурма нужна артиллерия… Без нее худо…

Возвращался опять через Остоженку. Щелкали пули. Осыпалась штукатурка. За изгибом улицы Штернберг увидел на мостовой женщину. Она была еще жива, временами вскидывала голову, пыталась подняться, но не могла. Распластавшись на мокрых камнях, полз к ней красногвардеец. Полз искусно и быстро. Юнкера не стреляли, очевидно следя за происходящим.

Надо бы идти, но Павел Карлович не мог сделать и шага — взгляд был прикован к мостовой. За мостовой следили десятки глаз — из подвалов, из окон, из траншей.

Парень расстелил на камнях пальто, перетащил на него женщину, потянул осторожно к правой стороне улицы, куда не доставали пули.

И вдруг затишье оборвала пулеметная очередь с колокольни. Пули, оставляя тупые отметины, избороздили стену ближнего дома, зацокали по булыжникам. Над мостовой взвихрилась каменная пыль. Смерть закружилась, то подступая вплотную, то проносясь мимо, но вот красногвардеец словно качнулся от удара, качнулся — и замер. Голова завалилась набок. И женщина больше не шевелилась…

Павел Карлович отыскал на карте Остоженку. В том месте, где отряд Добрынина охватывал клещами штаб, нарисовал скобу, похожую на подкову.

Если б артиллерия… Он мечтательно подумал о пушках, которые сшибли бы пулеметчиков с колокольни, с башни Зачатьевского монастыря, проломили бы стены штаба.

В донесении, зашитом в кофту Люсик Лисиновой, он просил Московский ВРК прислать батарею и пулеметы.

Где же Лисинова? Добралась ли?

Он послал донесения и более надежным, кружным путем, через Дорогомилово…

Штернберг откинулся на спинку стула, зажмурился, давая отдых глазам и сосредоточась.

В ту ночь, когда он уезжал из Моссовета в Замоскворечье, к Скобелевской площади подошла батарея с Ходынки. Прикатил на самокате Ян Пече, побывавший в мастерских тяжелой осадной артиллерии. Рабочие восстановили шестьдесят орудий из четырехсот. Самые мощные из них поставлены возле Введенского народного дома на случай обстрела Казанской, Николаевской и Ярославской дорог, на случай, если к Рябцеву на помощь придут эшелоны…

Наконец, он мысленно перенесся к Большому Каменному и Москворецкому мостам. Ему не надо было открывать глаза, чтобы проследить по карте кратчайший путь от этих мостов к Кремлю, к кремлевскому арсеналу, к оружию. В его сознании нерасторжимо соединились два слова: «Пробить коридор!»

Так он сидел пять, может быть, десять минут, вытянув под столом ноги и зажмурясь, пока не скрипнула дверь. Вошла Зинаида Легенькая.

Зина была в намокшем платке, с рабочей сумкой через плечо, в мужских сапогах. Она остановилась у стола и сдавленным голосом произнесла:

— Все. Юнкера в Кремле.

Он посмотрел на нее осуждающе, даже зло, будто можно было укорить ее за весть, с которой прошла она сквозь вражеские патрули; глянул в ее черные, встревоженные глаза, ждавшие от него утешения, спросил:

— Какие у вас факты?

Она вздохнула, положила на колени мокрый платок, обнажила по-мальчишечьи коротко остриженные волосы, утерла влажный лоб.

— Факты?

Зина рассказала все по порядку.

Паня Крюкова шла по трамвайной линии, а она, Легенькая, подошла к Спасским воротам, потом к Никольским и отбивала поклоны. Сколько поклонов, столько заметила юнкеров.

У Никольских ворот ее остановил офицер, спросил, куда идет, и, узнав, что на работу, махнул рукой:

— Никакой работы не будет. Сегодня праздник, мы взяли Кремль, будем вешать большевиков.

Когда они поравнялись с Троицкими воротами, то видели своими глазами, как из ворот выходили и выезжали юнкера и офицеры, а еще позже слышали стрельбу. Кто стрелял — неизвестно, стрельба доносилась из Кремля…

— В котором часу вы слышали стрельбу?

Зинаида ответить не успела. Появился посыльный с донесением. Ревком станции Москва-Павелецкая сообщал, что в Кашире остановлен эшелон Казаков. Казаки высадились, переправились на противоположный берег Оки и взяли курс на Москву…

— Отдыхающих в зале поднять по тревоге, — приказал Штернберг дежурному. — Всех членов ВРК — ко мне!

Он лежал на нарах в духоте и смраде казармы. Форточки открывать стражники запретили.

— Стекло выдавить, а? — неуверенно предложил сосед, багровый от жара, с мутными слезящимися глазами.

— Стекло? — переспросил кто-то. — За стекло всех перестреляют. Терпи.

— И так перестреляют, — отозвался голос.

Из-за духоты дышать становилось все труднее. Он вспомнил, как дышат рыбы, выброшенные на берег, — судорожно разинув рты, вздрагивая.

Воздух словно подогрели на спиртовке. Отчего же треплет озноб? Сначала легко, словно мышь пробежала по спине, защекотало, потом затрясло как в лихорадке.

Наверное, все от раны. Рана у него в боку, жжет, кровоточит. Каждые десять — пятнадцать минут тянется рука, хочется проверить, может, кровь свернулась, на куртке сухая корочка? Черта с два! Мокро.

Товарищи перевязали. Один не пожалел нательную рубаху, изорвал на полосы, связал эти полосы, перетянул бок. Вроде бы полегчало. Да нет, самообман. Вдобавок ко всему узелки впиваются в тело. Как ни повернись — нескладно.