Так вот, друзья, в пятилетие знаменитого словацкого восстания довелось мне с одним из славных партизанских командиров, Алексеем Егоровым, что пришел в те дни через фронт со своими закаленными в лесных боях людьми на помощь повстанцам, побывать в местах, где мы воевали когда-то вдали от родины, на чужой земле. Один из ветеранов восстания, в прошлом слесарь, а тогда уже приматор крупного города, возил нас по местам давно отшумевших схваток. Повсюду мы встречались с повстанцами и партизанами, вернувшимися к своим обычным делам. Некоторые из них за эти годы изучили русский язык. Можно было уже говорить без переводчиков, и, как всегда бывает при встрече однополчан, в беседах этих каждый слушал только самого себя, и сами беседы состояли из восклицаний: «Вы помните?», «А ты не забыл?», «Эх, было время», «А помнишь, мы в те дни?..» - и прочее в этом роде.

Егоров оставил здесь о себе хорошую память. Но к былой боевой его славе время уже примешивало аромат легенд, и человек этот, инженер-экономист, скромный советский работник, немало смущался, когда целые деревни выходили навстречу нашей машине, когда при его появлении сами собой возникали вдруг митинги, и совсем уже растерялся, когда в одном селении, где некогда располагался штаб, его встретили колокольным звоном.

А машина забиралась все дальше и дальше, в глубь лесистых гор, уже рыжевших и багровевших у подножия, но еще сохранявших изумрудную зелень вершин. У повстанцев не было здесь организованных боевых соединений. Партизанские группы, действовавшие самостоятельно, сражались на свой страх и риск, но сражались умело и держали под контролем дороги и перевалы. Особенно отличался в те дни отряд Яношека. Действовал он своеобразно: все время менял место расположения, удары наносил всегда ночью, всегда внезапно и в самых неожиданных местах. Но где он располагался, кто был там командиром, мы тогда так и не узнали, ибо связи с этим отрядом не удалось установить.

Особенно все путало название отряда. Яношек - полулегендарный герой словацких горцев. По преданию, он, пастух и разбойник, всю жизнь сражался с мадьярскими феодалами: жег их поместья, а добро раздавал крестьянам. Все это были «дела давно минувших дней». Но так как горцы вообще народ романтический, а сливовица и боровичка в этих местах отменно крепки, среди волонтеров, что спускались в повстанческие отряды с горных пастбищ и далеких лесных разработок, жила тогда легенда, будто сам герой древних песен встал из гроба, чтобы включиться в борьбу народа с поработителями родной земли.

И вот машина распутывает крутые петли горных дорог, вдоль которых когда-то действовали партизаны неведомого Яношека. Наш спутник остановил машину па перевале. Отсюда, сверху, лесистые горы, как бы набегающие одна на другую, походили на зеленые волны вздыбленного штормом моря. Горизонт во всех четырех направлениях тоже был волнистый, и хотя машина стояла на ровном асфальте хорошей дороги, чувствовалось, что заехали мы в глушь.

Спутник наш показал в сторону одной особенно высокой вершины, зеленый гребень которой, как бы взмывая над остальными, упирался в белесое осеннее небо.

- Это Яношеков вршник, по-вашему - Яношекова гора, самая высокая на этом хребте. Всмотритесь, вы ничего на ней не видите?

До горы было еще добрых двадцать - двадцать пять километров, но чистота горного воздуха так скрадывала перспективу, что все вокруг точно бы приближалось, и нам показалось, что на самой вершине различается что-то вроде белого кристалла, теряющегося в медленно плывущих облаках.

- Башня?

- Памятник,- ответил спутник, и лицо его при этом стало задумчивым.

- Такой огромный?

- Около тридцати метров.

- Кому?

- Через час мы там будем, узнаете.- В тоне ответа было что-то такое, что помешало повторить, казалось бы, вполне естественный вопрос.

Дорога стала еще круче петлять, то вползая на лесистые хребты, то лепясь по узким террасам над пропастями, то сбегая в долины, где клокотали лохматые, сердитые речки. У какого-то поворота она вдруг раздвоилась: от старого, вылощенного шинами асфальта отвалилась новая, широкая, еще не обкатанная магистраль. Петляя, она стала забираться все выше и выше в гору; хмурые ели с опущенными плечами закрыли солнце, клочья облаков, застрявших между ними, лениво клубились над дорожным полотном. Стало прохладно, стекла машин запотели. Но вот еще крутой поворот, ели разом разбегаются в стороны - и перед нами залитое солнцем большое, по-видимому искусственное, плато.

Посредине его на массивном кубическом основании возвышается огромный обелиск, сложенный из белого камня. Он так высок, что острая его вершина вспарывает белоснежные шубки курчавых облаков, торопливо пробегающих над горами. На асфальтированной площадке стоят два больших экскурсионных автобуса. Сидя на подножках, шоферы деловито закусывают, прихлебывая пиво прямо из горлышка коричневой бутылочки. Целая группа мальчиков и девочек в красных галстуках молчаливо окружает худощавого человека с пустым рукавом, заткнутым за пояс. Над детскими головенками - черными, белокурыми, рыженькими - возвышается красивая голова девушки, должно быть, учительницы или пионервожатой. Девушка слушает безрукого с тем же искренним вниманием, что и ее питомцы. Меж длинных ресниц ее - влага, и от этого глаза девушки, большие, синие, кажутся близорукими. Когда мы приехали, экскурсовод, по-видимому, уже заканчивал рассказ. Девушка отвернулась, вытерла глаза, что-то сказала детям. Те быстро, без обычных в таких случаях толкотни, смеха, пререканий, вы-строились парами, поднялись по ступеням монумента и постепенно втянулись внутрь обелиска, который при ближайшем рассмотрении оказался полым.

Еще ничего не понимая, но уже почему-то очень волнуясь, мы пошли вслед за детьми. Как раз в это время в проеме дубовых дверей показались самые маленькие из ребятишек. На румяных их личиках лежала печать недетской серьезности, даже торжественности. Внутри обелиска оказался просторный зал. На мраморном пьедестале возвышался дубовый гроб. Верхняя крышка его была из толстого стекла и позволяла видеть обгорелые человеческие кости. Венки и букеты - старые, уже увядшие и совсем свежие, должно быть, сегодня положенные,- лежали на возвышении. Казалось, гроб стоит на пестром ковре. Запах увядающих полевых цветов, запах сена, такой простой, домашний, наполнял эту необыкновенную усыпальницу.

Даже не пытаясь скрыть свое волнение, Егоров спросил:

- Чьи это кости?

- Командира Яношекова отряда,- ответил наш спутник.- Он погиб тут, на этой горе.

- Кто он был, как его звали?

- Не знаю. Он так никому и не назвал своего настоящего имени.

Мы стояли перед дубовым гробом. Вместе с лучами буйного осеннего солнца, властно врывавшимися через открытую дверь в тихий полумрак мавзолея, вместе с беззаботным птичьим щебетом снаружи всплывала тихая песня, которую выводили согласные детские голоса. Потом один за другим мы на цыпочках вышли из усыпальницы.

Ребята, россыпью сидевшие на ступеньках, пели. Им подтягивали шоферы, окончившие завтрак. Девушка-учительница машинально дирижировала хором, думая о чем-то своем. Близость русского и словацкого языков позволяла нам понять и смысл песни. В ней говорилось о Яношеке, что с волашкой в руке бесстрашно выходил на поединок с закованным в латы бароном, о его доброте, о том, как щедрой рукой раздавал он беднякам отнятое у баронов золото, а сам носил одну и ту же полотняную рубаху, которую стирал в роднике и которую штопала ему мать. И еще говорилось в песне, что Яношек не умер, что всякий раз, когда краю его грозит опасность, встает он из гроба, берет верную волашку и с нею храбро идет на врагов народа. И еще говорилось в песне, что недавно, в дни фашистской оккупации, люди снова видели его в родных горах, как сражался он один против целой фашистской рати и, когда фашисты тучей облепили его, вызвал на себя небесный огонь и снова погиб в нем вместе с бесчисленными врагами.

Много героических песен, возникших в годы последней войны, довелось мне слышать. Но такой странной песни, в которой столь причудливо старая легенда переплелась с новой героической былью, я не слышал ни разу.