- Кто сложил эту песню?

- Не знаю,- ответил наш спутник и, подумав, прибавил: - Народ. Собственно, это старая песня о Яношеке. В каждом крае поют ее по-своему. Они все время меняются и молодеют, эти песни.

- Это о нем? - спросил партизанский командир, поводя рукой в сторону обелиска.

Наш спутник утвердительно кивнул головой.

- Но небесный огонь?.. Откуда взялась эта мистика? Молния?

- Нет, не молния. Но огонь все-таки был.- Заметив наши удивленные взгляды, приматор усмехнулся: - Поедемте вниз, в долину. Вон туда, где шахтные копры. Я вас познакомлю с одним человеком, он вам все объяснит.

И мы отправились в долину, на одну из совсем молоденьких, еще не обросших зеленью улочек нового шахтерского поселка. Отыскали на ней хорошенький домик под черепицей, новенький, веселый, как только что отчеканенная монетка, и там познакомились с Миланом Л., забойщиком здешней шахты, с женой его Ярмилой, маленькой толстенькой женщиной со смешливыми глазами, с очаровательными ямочками на румяных щеках, и с их сыном, худощавым смуглым курчавым мальчонкой, у которого было необычное для этих краев имя - Иван.

Узнав, кто мы и откуда, хозяин долго тискал наши руки в своих шершавых ладонях, и с его угловатого лица, отмеченного черными пятнышками угольной пыли, не сходила открытая, радушная улыбка. Жена же его, как мне показалось, будто вся подобралась, стихла, точно грустная тучка заволокла ее задорное, жизнерадостное лицо. И хотя вскоре она уже суетилась, ловко накрывая в молоденьком садике стол, раскладывая па тарелки домашнюю снедь, мне продолжало казаться, что она вся напряжена и украдкой посматривает на мужа, будто взглядом советуясь с ним о чем-то очень для нее важном.

- Вот Милан вам расскажет о Яношековом отряде,- сказал наш спутник, когда мы уселись за стол.- Милан в нем воевал.

- Да, я был в этом отряде с того дня, когда мы вон там, на реке, пустили под откос машину с карателями, и до последнего боя вон на той вершине.- Он показал наверх, где, покрытая оранжевыми красками заката, выделялась Яношекова гора. Обелиск на ней казался теперь золотым, он будто бы даже излучал сияние на фоне темнеющего неба.

- И вы знали того, кто называл себя Яношеком?

Шахтер вопросительно взглянул на нашего спутника. Тот понял этот взгляд и покачал головой:

- Нет, Милан, я им ничего не говорил. Ты сам все расскажешь советским товарищам.

- Ярмила, пусть бабуся сходит в лавочку за пивом и возьмет с собой Ванечку,- распорядился хозяин.- Пусть они там скажут, какие у нас с тобой гости, и пусть нацедят нам из той новой бочки.

Дождавшись, пока старушка с эмалированным кувшином и прыгающий вслед за ней цыгановатый мальчик миновали палисадник и скрылись за калиткой, Милан продолжал:

- Яношеком он никогда себя не называл. Это уж как-то само собой в народе пошло. А он звал себя Иваном. Но и это, должно быть, было не его имя. А настоящего его имени и фамилии никто не знает.

- То правильно,- подтвердила хозяйка. Она стояла теперь у стола. Пальцы ее крошили и мяли хлеб. Выражение тревоги и грусти как-то очень не шли к ее хорошенькому задорному лицу.- Даже мне он своей фамилии не сказал. Даже мне!

- Но отряд свой мы назвали Яношековым. Это верно. Имя это было у нас вроде знамени. Яношеков отряд!

- Ну, кто же он был, этот Иван?

- Ваш человек. А вот кто и откуда, он нам так этого и не сказал… Ночью под самое рождество непогода разыгралась, метель в горах гуляла. И слышали многие люди сквозь вой ветра, будто какой-то самолет в небе кружится. А когда мать Ярмилы, вот наша бабушка, пошла на заре в костел, на дорожке в поле наткнулась она на неизвестного человека. Он был без сознания, почти замерзший и в беспамятстве говорил всё русские слова. Подумала бабушка: «Может, это человек из Советского Союза?» Она побежала домой, крикнула Ярмилу. Вместе они кое-как доволокли его на саночках до двора, спрятали на чердаке, отогрели.

- Он был моим мужем,- неожиданно сказала Ярмила и вызывающе посмотрела на нас.

- Эго так,- спокойно подтвердил шахтер.- Иван-маленький, мальчик-то,- это не мой, это его сын. Только он того не знает.

- Милан Ванечку даже больше, чем Катюшу, любит. У нас ведь еще маленькая Катарина есть. Мы ее зовем Катюшей. Это как у вас в песне: «Выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой…»

Последние слова хозяйка пропела чистым, приятным голоском. Теперь, когда она высказала все, что ей, по-видимому, было трудно говорить нам, к ней вернулась прежняя жизнерадостность, на щеках опять заиграли ямочки, а в больших черных глазах зажглись веселые, озорные огоньки. А тут еще подоспел изрядный кувшин молодого пива. Разговор оживился, исчезла всякая связанность. Супруги принялись наперебой рассказывать об отряде, и из слов их постепенно начал вырисовываться живой образ того, чьи обгорелые кости покоились на вершине горы.

Нетрудно понять, что история эта не раз повествуется за этим столом. Иван-маленький знал ее во всех подробностях. Теперь он сидел на коленях у названого отца, требовательно глядел на него большими настороженными глазенками, то и дело встревая в разговор, уточняя разные, особенно полюбившиеся ему подробности.

Впрочем, во всей этой истории не оказалось ничего таинственного. Неизвестный человек, спрятанный сердобольной старушкой на чердаке, оказался веселым, разбитным парнем. Он сказал, что бежал от мадьярских оккупантов с Закарпатской Украины. Вскоре он уже считался работником, деловито ходил по двору, колол дрова, чинил ставни, двери, латал крышу. Через Ярмшгу он свел знакомство с несколькими парнями с соседней шахты, а спустя некоторое время через них устроился на работу и понемногу заслужил среди шахтеров уважение, как человек трудолюбивый, сноровистый, сведущий в подземных делах. Впрочем, это объяснялось не только его шахтерским мастерством, высоким заработком и всегдашней готовностью прийти на помощь товарищу или заплатить за общую выпивку в ресторане. Нет, в характере его было что-то такое, что влекло к нему людей. Он не дурно играл на аккордеоне, пел, а при случае мог и сплясать, да так, что на стойке сельского ресторанчика звенели, подпрыгивая, бутылки и кружки и штукатурка сыпалась с потолка.

Особенно когда сошелся с Миланом. От друзей он уже не скрывал, что был сброшен с советского самолета. Он рассказывал о своей стране, и теперь вот Милан, ставший вожаком трудового соревнования на шахте, с застенчивой улыбкой признался нам, как трудно было тогда ему понять самое это слово «соревнование», как с недоверием выспрашивал друга он, какая же это сила заставляет рабочих самих заботиться о постоянном повышении производительности труда и почему остальные не сердятся на них за повышение норм, а, наоборот, окружают их почетом, идут за ними, считают их героями.

- Другие мы тогда были,- смущенно признался Милан.- Соревнование! Теперь это для меня обычно, как воздух, а тогда… Все думал, смеется над нами Иван, сказки рассказывает.

- А как они тогда с ним спорили, как спорили! - перебивает Ярмила.- Бывало, приведет Иван к нам в дом молодежь; пиво, закуски на тарелках. Самая бы пора танцы начинать, а аккордеон на стуле лежит,- все они с Иваном спорят, все спорят. Парни папиросы курят, девушки в рукава зевки прячут, а эти говорят и говорят, будто члены парламента какие… Он невозможный человек был, этот Иван. Пока не убедит, не замолчит.

- А кто из-за этого невозможного человека самому богатому жениху во всем округе отказал? Шутка ли, в те времена бедная девушка отказала хозяину гостиницы! - усмехается Милан, любовно посматривая на свою хорошенькую черноглазую женку.

- Ну и отказала, только, уж конечно, не из-за ваших споров… Ты у меня тоже хорош! Все соседи давно с шахты пришли, помылись, причесались, переоделись, пообедали, жене ласковое слово сказали. А этого все нет. «Добрые люди, где муж?» - «А где ж ему быть? На шахте, с людьми спорит: соревнование, рационализация, методы, машины». Машины в голове, а молодая жена дома скучает, в окно глядит…