Он вдруг сам метнулся к стене, перемахнул через бруствер и скрылся за ним. Тихомолов рванулся вперёд и остановился с таким видом, словно кто-то ударил его по голове. На немецкой позиции всполошённо хлестнуло несколько автоматных очередей, послышалась торопливая скороговорка пулемёта.

- По нему бьют, негодяи, - прошептал капитан бледнея. - Связной, пулемётчикам - огонь по всем амбразурам!.. Какие сволочи!

Капитан сорвал фуражку и осторожно, бочком выглянул из-за камня:

- Ловко ползёт, даже мне не видно. Ага, молодец, уже близко! Связной, пулемётчикам открывать ураганный!

Теперь вся позиция точно трясётся в нервной дрожи пулемётных очередей. Пули цвикают и с острым визгом рикошетят среди развалин.

- Дополз! - торжествующе крикнула девушка-санинструктор, прибежавшая на звук перестрелки.

Сержант добрался до центра развалин. Ему удалось, должно быть, спрыгнуть в невидимый отсюда ходок. Теперь он в безопасности. Все облегчённо вздохнули. Пулемёты смолкли и с той и с другой стороны. Настала вдруг страшная тишина, нарушаемая лишь звуками далёкой канонады, и в тишине этой отчётливо слышалось, как детский плач начал постепенно переходить на нервные всхлипы и как успокаивающе бубнил густой мужской голос.

- Живы, - тяжело дыша, точно после быстрого бега, сказал Тихомолов. - До темноты пересидит там, выручим.

Весь батальон скопился у выхода из подвала. Подходили отдыхавшие, застёгивая на ходу гимнастёрки, проверяя затворы автоматов, узнавали, в чём дело, и вытягивали шеи, прислушиваясь к тихим звукам, несшимся с «ничейной» полосы. Все молчали, и только сестра заворожённо шептала.

- Только б уцелел, только б уцелел!

Вдруг снова рванули немецкие пулемёты.

- Ребята, вылез, - крикнул откуда-то сверху наблюдатель, - несёт!.. Эй, да ложись ты, ложись, чёртушка!..

- Лёг. Эх, неловко ему теперь ползти, видно его!

- Кабы один, а то с ребёнком. Ох, подшибут…

- Связной, пулемётчикам - огонь по амбразурам, самый плотный!

Но уже и без этой команды всё вновь затряслось, заклокотало от бешеной пулемётной стрельбы. Пространство над развалиной было вкривь и вкось пропорото, рассечено, прошито пулевыми трассами. Казалось просто невероятным, что в этой кипевшей свистами атмосфере может сохраниться что-то живое. Но сержант был жив. Он медленно полз, и наблюдатели сообщали:

- За глыбу засел, ребёнка качает… Опять пошёл, не терпится ему…

Опытным глазом бывалого воина сержант, должно быть, заранее рассчитал, что под прикрытием невысокой, пологой кирпичной груды, возвышавшейся среди развалин, где-то у самой земли должна быть мёртвая зона, недоступная вражеским пулемётам. Ползя туда, он удачно использовал её. Но для этого он должен был, пластаясь по самой земле, двигаться, работая локтями, извиваясь, как гусеница. Теперь он был не один, живая ноша, не давала ему прижаться к земле. Он полз боком, левой рукой прижимая к груди ребёнка. Двигался он очень медленно. Пули, ударяясь о кирпичи и штукатурку, высекали красные и белые облачка у него над самой головой.

За ним следили с таким напряжением, что сквозь шум перестрелки каждый слышал, как бьётся сердце. Он был уже около самого бруствера, и люди уже готовы были принять его и его ношу, как вдруг что-то случилось: сержант, точно натолкнувшись на невидимую преграду замер.

- Убили! - вскрикнула девушка-санинструктор и, бросившись к стене, стала неумело карабкаться на неё, цепляясь ногтями за камни.

- Не высовываться! - рявкнул капитан. - Связной, пулемётчикам усилить огонь по амбразурам, командирам рот готовиться к атаке!

Но неожиданно высокая фигура поднялась над кирпичным бруствером, и в следующее мгновение сержант тяжело съехал в подвал. Минуту он стоял, покачиваясь и хрипло дыша. Он был зеленовато-бледен, в горле у него булькало и клокотало, казалось, он хочет и не может что-то сказать. У него на руках, прижимаясь головой к орденам и медалям, лежала белокурая худенькая девочка лет двух с испуганными глазёнками линялой небесной голубизны. Чёрное жирное пятно медленно расплывалось по парадной гимнастёрке сержанта.

- Ранен я… примите девчонку, - чуть слышно произнёс он, наконец, и, когда к ребёнку протянулись солдатские руки, стал тихо оседать по стене.

А пулемётная дробь, достигнув наивысшего напряжения, сливалась в сплошной рёв. Издали донёсся хриплый голос:

- Первая рота, в атаку!

Где-то совсем рядом молодой голос пропел:

- Первый взвод, за мной!

Солдаты карабкались через бруствер, припадая к земле, бежали, ползли по руинам, кое-кто залёг, но несколько ловких серых фигурок уже пластались у стены противоположного дома, возле немецких амбразур, и уже гремели взрывы гранат. От кислой пороховой гари саднило в горле.

- Пустите, пустите… И я… и я пойду… - раненый рвался из рук сестры, царапая бетон каблуками сапог и не находя опоры в ослабевших ногах. - Пустите, слышите, пустите! - жилистая загорелая рука его шарила кругом по полу, ища, должно быть, автомат.

А рядом, за спиной девушки-санинструктора, стояла белокурая девочка с распухшим, заплаканным личиком, сосала кем-то сунутый ей второпях большой пыльный кусок сахара и удивлёнными, непонимающими глазами смотрела на высокого человека с яркими, красивыми медалями, который почему-то вдруг разучился ходить и беспомощно, как совсем маленький, рвался из рук круглолицей тёти в смешном белом платье.

1945-1948 гг.

Клев прекратился, но летний вечер был так тих, так хорош, отблески заката так задумчиво багровели на потемневшей и точно бы загустевшей воде, а с соседнего луга так аппетитно потянуло терпкими запахами подсыхающего сена, что никому не хотелось уходить. Смотали удочки и улеглись на посеревшей от росы траве. Рыба судорожно всплескивала то в том, то в другом ведерке. Ленивая волна тихо пошлепывала о днище полувытащенной на берег лодки, и только этот мелодичный звук перебивал надсадное верещание кузнечиков.

В такой вечер хорошо думается. Должно быть, поэтому разговор и шел между рыболовами на темы отвлеченные.

Спорили о храбрости.

Маленький нервный человек с жесткими, точно проволочными волосами цвета воронова крыла, подмастер с текстильной фабрики, у которого даже тут, на рыбалке, на выцветшей гимнастерке пестрели ленточки орденов, настолько, впрочем, засаленные, что цвет их трудно было уже различить, уверял, что храбрость - это от рождения, и все принимался рассказывать действительно необычайные боевые приключения какого-то своего приятеля-разведчика, о котором он повествовал с таким смаком, что собеседникам невольно думалось, не о нем ли самом и шла речь.

Другой рыболов, инженер с металлургического завода, человек грузный, малоподвижный, молчаливый, заявил, что думать так недиалектично, что храбрость - субстанция надстроечная и воспитывается она средой. В подтверждение он рассказал, как в дни войны понадобилось вдруг срочно произвести ремонт еще не вполне остывшего мартена, как ремонтники в страхе остановились у разверстого жерла, из которого несло обжигающим жаром, и как один коммунист, обмотавшись мокрым брезентом, полез в печь и, начав там работать, примером своим увлек остальных, даже того, кто вначале больше всего возражал против такого невероятного способа.

Третий собеседник, черный как жук, с белками глаз кофейного оттенка и резким ястребиным профилем, точно бы отлитым из темной бронзы, сказал, что все дело случая. Бывает, когда и смелый мужик «труса празднует», а когда и вовсе пустой человек храбрецом объявится. Похлопывая таловым прутом по голенищу сапога, он не без юмора вспомнил, как в позапрошлом году в их колхозе пожилая доярка, тетка сырая, рыхлая, боявшаяся лягушек и мышей, однажды, застав у телятника матерого волка, приняла его за собаку и так огрела подвернувшимся под руку ведром, что тот очумело вылетел из ворот и пустился наутек, разогнав по пути троих дюжих парней из плотничьей бригады…