Наталье стало ужасно неуютно. В ослиной поездке она так пропылилась, что была похожа на мукомола. Даже незаметные волоски на руках стали заметными, толстыми и будто седыми, а в карманах шорт, когда она искала гостиничную карточку, оказалось по пригоршне пыли.

В лифте Наталья жалась в угол, чтобы случайно не задеть господ в вечерних туалетах. Хотя господа, надо сказать, поглядывали на нее с пониманием. Войдя в номер, она сразу же сбросила с себя всю эту грязь и кинулась в ванную.

Она плескалась целый час. А могла бы и целый вечер, и не было бы скучно, потому что в такой великолепной ванной хочется заниматься собой. Хочется лежать в пене, стоять под упругим душем, намазываться, ждать, когда впитается, и бесконечно смотреться в зеркало.

Скрипящая, благоухающая, новенькая, как голышок из игрушечного магазина, Наталья вошла в комнату, включила торшер и опрометью кинулась обратно, к шкафу в крошечной прихожей.

На ее постели дрых журналист Гера. Ладно хоть, одетый и поверх покрывала. Наверное, Наталья забыла закрыть дверь к бассейну, вот он и вломился.

Прячась за дверцей шкафа, Наталья оделась в спортивный костюм и под горло застегнула «молнию» на куртке. Лифчик под куртку она тоже надела, потому что костюм был тонкий. Это чтобы у Геры не возникало иллюзий.

Чувствуя себя защищенной на все сто, она подошла к нахалу с твердым намерением растолкать его и высказать все, что о нем думает. И на журнальном столике увидела свою собственную фотографию: она в подвенечном платье под руку с Мишкой в полевой «афганской» форме песочного цвета, с орденом.

Такой фотографии не существовало. Наталья сама после развода с Мишкой разрезала все свадебные фотографии пополам, и дома у нее остались только половинки с ней. Половинки с Мишкой даже вернуть было некому: он тогда быстро уехал, и Наталья просто их выбросила.

Значит, одну-то фотографию Мишка сохранил.

Значит, журналист нашел Мишку.

Наталья присела на край постели. Журналист спал как убитый, подтянув колени к своему большому животу и дыша почти беззвучно. Почему-то Наталья боялась взять фотографию в руки и рассматривала ее издали. Еще на столике лежал сложенный пополам большой лист бумаги, сквозь белое просвечивал какой-то текст на обратной стороне. Наталья развернула лист. Это была газета, только не вполне настоящая, а компьютерный полуфабрикат, чистый с одной стороны и в половину обычного размера. Фотографий на развороте было несколько, все особенно четкие: свадебная и еще одна ее, девчачья, о которой Наталья забыла, а Мишка, выходит, взял ее с собой. На третьей был Мишка в израильской военной форме.

Статья называлась "Унесенные ветром".

"На Щукинской оптовке, в междурядье, — начала читать Наталья, — посреди шаркающей ногами визгливой толпы, опустившись прямо на заплеванный асфальт, сидела Шарон Стоун. Минуту назад ее джинсовый костюм можно было назвать безупречно белым. Рядом, неестественно подвернув ногу, навзничь лежал мальчик лет шести. Подтянув его за обмякшие плечи, кинодива положила голову мальчика себе на колени.

— Нож! — крикнула она. — Даст мне кто-нибудь нож?!"

И дальше все шло, как в Гериной журнальной статье, только покороче. Наталья пропустила две колонки и наткнулась на Мишкино имя.

"Он погиб легко и достойно, получив пулю через бронежилет из пистолета Токарева, популярного у террористов всего мира, потому что пуля из него пробивает бронежилеты. Наверное, если бы не погиб, он бы натренировался до самоистязания, повторяя ситуацию: что делал террорист, что делал он, в чем была ошибка и что надо делать, чтобы в следующий раз получилось безошибочно. А натренировавшись, он бы выкинул все из головы, потому что был веселым и самоотверженным человеком…"

Потому что был танком, поправила про себя Наталья, и просто не понимал, что я за него переживаю.

В конце следовал комментарий какого-то израильского военного чина: вдове героя полагается пенсия, и. хотя перед отъездом Мишка развелся с женой, это не должно приниматься во внимание, потому что развелся он под давлением советских властей. Да и как мать его ребенка Наталья может претендовать на пенсию со дня Мишкиной гибели. А погиб он пять лет назад. Военный чин пускался в подсчеты: сколько полагается Наталье, если ее признают вдовой, сколько — если признают только матерью. В любом случае получалось много, и было видно, что военный чин гордится тем, что государство Израиль не оставляет вдов и сирот своих погибших героев.

На газетные строчки закапало, и только тогда Наталья поняла, что плачет легко и для самой себя незаметно. Потому что горькие, разъедающие сердце слезы по Мишке она выплакала уже давно, много лет назад.

Журналист заворочался и деликатно кашлянул.

— Проснулся? — спросила Наталья.

—

А я его любила. Я, может быть, только одного его и любила, а с остальными просто убеждалась, что все еще люблю его.

— Нелогично, — сказал Гера. — Пойти с кем-то, чтобы убедиться, что любишь другого?

— Ну да, — подтвердила Наталья. — Очень даже логично, хотя мужчине этого не понять.

Она заплакала сильнее, и опять без душевного стеснения и горечи — просто лило из глаз, и на душе становилось чище. Как будто ей опять было девятнадцать, и в жизни она видела пока что больше хорошего, чем плохого.

— Ладно, я пойду, — сказал журналист, но даже не пошевелился. — А где твой?

— Он не мой, — почему-то возразила Наталья.

— Ага, поругались. — Журналист перевернулся на спину и без спросу закурил. На ее, между прочим, постели. А Наталья как сиротка сидела на краешке.

— Без тебя разберемся, — сказала Наталья.

— Конечно, — поддакнул журналист. — Разберетесь. Милые бранятся — только тешатся. Что, деньги не поделили?

— Не твое дело, — отрезала Наталья.

— Само собой.

Столбик пепла на Гериной сигарете рос, и Наталья сказала себе, что, если он стряхнет на постель, она его выгонит. Но журналист стряхнул в сложенную кузовком ладонь.

— Я ему с самого начала говорил: скажи ей все сразу. А он темнил, темнило.

Наталья уставилась на Геру, безмятежно пускавшего дым к потолку, и спросила чужим, замирающим голосом:

— Что значит "с самого начала"? Это когда было — "самое начало"?

— Начало бывает вначале, — сообщил журналист. — Театр абсурда какой-то. Не понимаю, о чем ты спрашиваешь.

— О чем он мне должен был сказать с самого начала? — терпеливо уточнила Наталья.

— Да о налогах же, — журналист казался удивленным. — Наташ, ты правда, что ли, не знаешь? Или прибедняешься?

— Да нет, Паша мне сказал. Мне интересно тебя послушать. — Наталья улыбнулась и почувствовала, что улыбка получается жалкой. Она уже почти знала, что Паша сказал не все и не так.

— Значит, вы здорово поругались, — заключил журналист. — Мне его штучки тоже не нравятся. Но, с другой стороны, если бы он честно заплатил налоги, то в аккурат бы всю премию и отдал. Это ведь тоже дурь.

— Вот насчет налогов я не очень поняла, — соврала Наталья. Какое там "не поняла", когда первый раз слышала.

— Ну, допустим, вы делите ваши пятьдесят тысяч долларов пополам, — начал журналист, и стены номера и черное окно со светящимся лазоревым бассейном поплыли у Натальи в глазах. Вот, значит, как. Пятьдесят тысяч долларов. А начало бывает вначале. Вначале — это в Москве, когда Паша между делом взял у нее доверенность. Он уже тогда знал, что фирма может отвалить за историю с ножиком не две и не пять сотен, а пятьдесят тысяч, и собирался получить их один.