Вспоминалась ли в этот момент Бразаускасу его мартовская беседа с Горбачевым, когда союзный президент предупредил его: «Придете с протянутой рукой!»

Предпринимала Литва и попытки «примирения» с Центром, каких-то переговоров с ним (разумеется, не имея в виду отказываться от главного − от независимости). Литовские депутаты попытались встретиться с членом Президентского совета Примаковым, который, как считалось, отвечал за выработку «литовской» политики Центра. Однако, по словам Ландсбергиса, этот демарш закончился «неуважительным с его (Примакова. − О.М.) стороны предложением посланникам возвращаться обратно в Литву и исполнять то, что велит Москва».

Что ж, это было вполне в духе видного представителя советской партноменклатуры.

Впрочем, другие ее представители тут мало чем отличались от Примакова. Председатель союзного Верховного Совета Лукьянов тоже не удостоил литовцев приемом.

Трудно все-таки отказаться от привычного пренебрежительного, начальственного отношения к тем, кто на советской иерархической лестнице стоял как бы ниже тебя, несмотря на все декларации о равенстве республик и наций. Это отношение складывалось годами.

Довольно высокомерно разговаривал с представителем Литвы − депутатом союзного Верховного Совета от этой республики − Ромасом Гудайтисом и премьер Николай Рыжков (беседа состоялась опять-таки 25 апреля). На высказанное собеседником предупреждение, что блокада может привести к дестабилизации всей обстановки в республике, Рыжков безапелляционно заявил:

− Извините, у вас никакой блокады нет. Если вы хотите знать, мы имеем огромное количество телеграмм, писем, резолюций митингов, собраний, и все требуют - почему Горбачев не введет президентское правление? Горбачев, политическое руководство все время, как говорится, себя держат, чтобы не идти на этот шаг. Неужели вы этого не цените? Неужели вы не понимаете, что нас начинает критиковать весь Союз за нашу нерешительность. А то, что вот блокада − не надо таких громких слов, никакой блокады нет. Мы прекратили поставку нефти, вот и всё... Когда нам говорят: мы жили, жить будем, все будет нормально, − мы сказали: хорошо, вот нефти не будет, и почувствуете, как одним жить. Вот вы сейчас почувствовали.

Литва, конечно, почувствовала, как жить без нефти и без многого другого необходимого, но сдаваться не собиралась. Теперь, на пятом году перестройки, высокопоставленные союзные чиновники уже были не единственными, с кем можно было вести переговоры. Литовцы стали налаживать прямые контакты с предприятиями Москвы, Ленинграда, других городов, договариваться о поставках всего, что им нужно.

И одновременно, в ответ на блокаду со стороны Центра, установили запрет на вывоз ряда товаров за пределы республики.

Надеялся ли Горбачев и его окружение, что им удастся загнать Литву назад в Советский Союз? В окружении на этот счет бродили разные мысли. И уже пугала не столько Прибалтика, сколько и другие республики, прежде всего Россия. Помощник Горбачева Анатолий Черняев записал 22 апреля в своем дневнике:

«Думаю, не надо сопротивляться превращению СССР в союз государств, в конфедерацию. Тогда бы он (Горбачев. − О.М.) правил над ним. А так, если Россия выйдет из его подчинения, как управлять остальной страной? Тут надвигается большой просчет. Скорей бы закрыть литовскую закавыку − по особому статусу для всей Прибалтики в Союзе. Конечно, и остальные захотят такого статуса. Назарбаев уже бьет копытом, не говоря уж об Армении, Грузии, Азербайджане. Ну и что? Неизбежное не отвратить…

Литва − самая болевая для него (М. С.) точка. Она − в экономической блокаде. А «восстания», которого он ждет против Ландсбергиса и Прунскене, все нет и нет. Нет у него политики в отношении Литвы, а есть одна державная идеология: не допустить распад империи».

Собственно говоря, какая тут могла быть политика? Ну, не хотят люди жить в «дружной семье советских народов»! До сих пор в арсенале советских правителей на случай неповиновения было одно средство – оружие. Блокада – это что-то новое, ранее вроде бы «против своих» столь широко не применявшееся. Когда ее затевали, думаю, ни у кого из советских правителей не было уверенности, что это средство окажется эффективным, приведет к нужному результату. О блокаде имели представление только по военному опыту, по опыту Ленинграда. Но даже и та, несопоставимо более жестокая блокада не сломила людей…

Впрочем, наверное, думали, если блокада не поможет, всегда есть возможность прибегнуть к последнему средству – к тому самому, которым пригрозили в марте. Это-то средство – автоматы, танки – всегда остается в запасе.

Да и вообще его вполне можно было использовать одновременно с блокадой, до поры – как вспомогательное.

Никаких признаков «восстания» против Ландсбергиса и Прунскене в Литве действительно не наблюдалось, хотя благодаря блокаде жизнь сделалась тяжелой. Главный просчет устроителей блокады заключался в том, что большинство жителей республики она настроила не против вильнюсских, а против московских властей.

− Эти меры для сплочения Литвы неоценимы, − говорил спустя неделю после начала блокады уже упоминавшийся Ромуальдас Озолас. − Они помогут людям самоопределиться до конца − и не только идеологически. Никто, даже сами литовцы, не понимали, сколь глубоко сидел Советский Союз в нашей жизни, сколь велика была доля того, что можно определить как «советское». Теперь мы видим очень конкретно: железная дорога − не наша, здания, которые мы сами строили, − не наши, даже клайпедский порт вроде бы не наш. Люди видят, что значит «советское» в самом конкретном смысле. И отчуждение от этого происходит по инициативе самого Советского Союза. Не учли они там этого…

И еще в одном отношении блокада принесла пользу Литве. Озолас:

− Для нас блокада является мерой, вынуждающей к переориентации хозяйства. Мы десятилетиями шли бы к этому без блокады, в теперь мы должны что-то сделать уже через месяц.

Благодаря блокаде экономические реформы в Литве пришлось проводить более энергично, чем до нее.

Ну вот, на этот счет есть пословица: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Без сомнения, свое весомое, – хотя, конечно, не решающее, – слово относительно событий в Прибалтике мог бы сказать Запад. Он довольно осторожно относился к этим событиям, не торопясь твердо заявить о поддержке какой-то одной из сторон, подталкивая обе стороны к компромиссу. 26 апреля Миттеран и Коль обратились к Ландсбергису с письмом, в котором призывали к скорейшему началу переговоров, к проявлению благоразумия при решении возникших проблем, предлагали формулу возможного компромисса: парламент Литвы должен «приостановить на время» ряд своих решений, при этом они «никак не утратят своего значения, поскольку опираются на общепризнанный принцип самоопределения народов» (впрочем, Ландсбергис, по его словам, интерпретировал это как призыв «приостановить НЕ САМИ РЕШЕНИЯ, НО ЛИШЬ ИХ ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ»).

Горбачева в тот момент не устраивало ни приостановление литовских решений, ни временный отказ от их реализации, он требовал одного ─ чтобы Литва ОТМЕНИЛА Акт о восстановлении независимости, вернулась к ситуации 10 марта. Литва же, – прежде всего Ландсбергис, – слышать об этом не хотела.

Тем не менее, письмо Миттерана и Коля в дальнейшем, хотя и на время, оказало своё примирительное действие…

Чтобы предотвратить эпидемию разбегания республик, Горбачев предпринял некий довольно хитроумный ход. 26 апреля был принят закон «О разграничении полномочий между Союзом ССР и субъектами федерации». Как следует из названия, его авторы вроде бы прежде всего были озабочены тем, чтобы четко прописать, чем должен заниматься Центр, а чем − республики, составляющие Союз. Однако в действительности главной целью законотворцев было − уравнять в правах союзные и автономные республики. В Конституции СССР было четко прописано различие между ними: союзная республика − суверенное государство, которое объединилось с другими союзными республиками в Союз ССР; иными словами, субъект федерации – это именно союзная республика; об автономной же республике сказано, что она всего-навсего «находится в составе союзной республики», то есть субъектом федерации не является. Новый же закон поднимал статус автономной республики до уровня этого самого субъекта. В результате вместо пятнадцати республик «высшего сорта» в составе Союза оказывалось уже тридцать пять.