При жизни колдуньи и дом-то ее не вызывал особой радости, а уж могила и подавно.

– Небось, душа в пятках бродит? – осклабился Павло. – Правильно, Андрюша, не ходи: жисть ведь, она дороже, чем … – он повернул голову в сторону Оксаны. – Чем бабы…

Андрей поправил папаху, подтянул сюртук и, ни на кого не глядя, пошел в сторону кладбища.

– Колышек-то не забудь вколотить возле могилки, смельчак, – выкрикнул вдогонку сын кошевого.

Андрей перемахнул через наполненную дождевой водой канаву и решительно зашагал по дорожке, ведущей к погосту. Луна оранжевым блюдцем нависла над станицей, хорошо освещая всё вокруг. Подойдя к последнему плетню, хлопец вытянул из него кол и, хряснув им о колено, оставил себе часть деревяшки, а остальное отбросил в сторону. Осмотрелся, подыскивая приличный камень. И колышек забить пригодится, а главное, с ним как-то спокойнее. Сунул каменюку в карман, трижды перекрестился и, оглянувшись на станицу, вздохнул. «Там Оксана…Завтра она его при всех поцелует. А потом они будут целоваться где-нибудь под цветущей вишней, в стороне от всех. А потом…». По его телу разлилась сладостная истома. В предчувствии чего-то значительного и невероятно приятного на душе стало радостно и даже спокойно. «Ну, найду я эту могилку, вобью эту дурацкую деревяшку. Делов-то…» Андрей сжал правой рукой камень в кармане и решительно двинулся к кладбищу. Никакой ограды у погоста не было, лишь местами рос какой-то дикий кустарник. Хлопец по извилистой тропинке быстрым шагом продвигался к середине кладбища. Вокруг угрюмо темнели кресты. «Кажется, здесь. Да, вот могила кузнеца Степана, а вот, чуть наискосок, и холмик – без креста – бабки Меланьи». Андрей подошел поближе, присел на корточки, поставил колышек на землю и несколько раз сильно ударил по нему камнем. «Вот и все. Теперь быстренько назад». Хлопец резко поднялся, но вдруг ОНА схватила его за полу сюртука и прохрипела: «Ты зачем …?»

Что-то жуткое, темно-красное полыхнуло перед лицом Андрея. Тысячи иголок впились в его руки, сердце, глаза, мозг. «А-а-а-а»! – здавленно захлебнулось эхо.

На рассвете отец Андрея, казак Еремей, хоть и предполагал, что сын стоит с Оксаной возле ее хаты, но всё ж не выдержал и пошел к соседям. Однако возле калитки никого не было. Постучал в окно. Заспанная Оксана рассказала соседу, что его сын ночью пошел на кладбище. Правда, подробности опустила.

Еремей стремглав помчался на погост.

Андрей лежал на боку. Лицо парубка было искажено жуткой гримасой. Руки хлопец держал возле груди чуть согнутыми, словно в последнюю секунду хотел от кого-то защититься. Несчастный отец присел возле сына. Вдруг Еремей обратил внимание на то, что одна пола сюртука прибита к земле каким-то колышком.

Всё оказалось довольно просто – в ту злополучную ночь Андрей присел на корточки и, незаметно для себя, одну полу сюртука прибил деревяшкой к земле, а когда попытался встать, то подумал, что его кто-то держит. ОНА?! Смерть наступила мгновенно.

XII

Людмила, с тех пор как Николай ее избил, очень изменилась. Если раньше она была улыбчивой, добродушной простушкой, то теперь стала резкой, слишком нездорово-разговорчивой, сварливой. В общем, по мнению окружающих, совершенно несносной женщиной.

– Говорили мне люди добрые, – ворчала она в нос (у гробовщицы была привычка держать маленькие гвоздочки в зажатых губах), – что все мужики сволочи. Не верила… Всё надеялась, исправится муженек да пить бросит. Только через несколько лет поняла – никогда этого не будет. Так и привыкла к тому, что Николай мой неопрятный и почти всегда нетрезвый, – вздохнула Людмила.

Маленький молоточек шустро и зло постукивал по крышке гроба, вколачивая в нее гвозди. Людмила ловко и споро перебирала руками красный ситец, и сосновые доски стремительно исчезали под тревожным кумачом. – Вспоминаю первые дни, когда Коленька пришел ко мне после службы в армии, мать его… Ласковый был, заботливый. Цветочков нарвет у Митревны на грядке и несет мне. Там же и самогонки выпьет. А мне это даже нравилось: смешной он становился. – Людмила перевернула крышку и расстелила внутри белый сатин. – Смешной и приставучий. А какой бабе не нравится, когда к ней пристает приглянувшийся парень. Обнял меня как-то крепко в саду, я и растаяла – не очень сильно сопротивлялась, когда милый на травку весеннюю меня укладывал. Делал он это неумело, но усердно; а где ж нам было учиться? – довольно громко бубнила Людмила. – Порнографиев разных тогда не было, сами науку любви изучали.

– «Самка крокодила обожает, когда ее насилует возлюбленный…» – продекламировал стоявший в дверях Калошин.

– Ох, и хам же ты, Виталька, всё-таки! – вздрогнула от неожиданности Людмила.

– Это не я «хам», а Вознесенский, – хохотнул скульптор.

– Тоже, поди, алкаш, как и вы.

– Даже при моем умеренном воображении не могу предположить алкогольный статус любимого поэта, – в задумчивости почесал затылок Калошин.

Людмила закончила оббивать крышку и поставила ее к стене. На пару шагов отошла назад и словно художник, слегка наклонив голову, оценила свою работу.

Виталий с улыбкой наблюдал за действиями гробовщицы.

– Что скалишься? – вернулась к действительности Людмила. – Помоги лучше гроб на стол поставить. Оббивать его сейчас буду.

– Гроб – это когда в нем усопший лежит, а без оного – просто ящик, – Виталий ладонью похлопал по струганным доскам. – Для хранения картошки хорошая емкость. Или, например, просмолить днище и на реку, – от смеха ваятеля задребезжали стекла на окнах. – Вот рыбаки охренеют…

– По-моему, не только рыбаки, но и рыба охренеет, – Людмила раскинула по гробу красную материю и громко вздохнула. – Нет, нельзя, Виталька, так со смертью. Не любит она этого.

– Ты-то откуда знаешь, что она любит, а что – нет?

Гробовщица неожиданно рассердилась:

– Отойди не мешай! Стоит тут, под ногами путается, – она снизу вверх свирепо взглянула на скульптора. – Зачем вообще-то приходил? Если за ней, – Людмила двумя пальцами, большим и мизинцем, изобразила бутылку, – то у меня нету.

Калошин, буркнув под нос «все бабы – дуры», махнул рукой и вышел из помещения.

Какую по счету ленту я пишу? Пятисотую, тысячную? Сколько скорбного сочувствия содержится в небольшом кусочке тряпицы? И можно ли его выразить скупыми словами: «Дорогой Катеньке от папы»?

Четыре подонка изнасиловали, а затем и убили шестнадцатилетнюю девушку. Этих нелюдей удалось задержать. Их ждет суд, тюрьма и, наверняка, незавидная роль «опущенных». Но они будут жить. И этого никак не может понять отец убиенной. В зале суда он тупо и отрешенно будет смотреть на жалкие (теперь) лица обвиняемых. Он их запомнит, чтобы по ночам, сжимая побелевшие кулаки и воя, словно смертельно раненный волк, проклинать в бессильной ярости. Он опустошит ненавистью свою душу и тело, он продаст и то, и другое дьяволу. Он будет заклинать Небо и Землю, вымаливая лишь одно – чтобы ему отдали на растерзание этих, условно говоря, людей. Со смертью дочери в его существовании уже не осталось никакого смысла. Кроме мести.

«В жизни будете иметь много скорби, но мужайтесь». Пойдите и скажите это несчастному отцу.

В мастерскую вошел Кадочников. Остервенело дернул головой, скидывая пегую челку на затылок. Утер носовым платком лицо, тяжело выдохнул. На улице жарко.

– Говорят, в СИЗО уже одного придушили, – сказал Вась-Вась, кивнув на ленту.

– Повезло ему, – я сплюнул на пол. – У других, думаю, жизнь повеселее будет.

– Это точно, – музыкант снова вздохнул. – А где Калошин?

– Они все на установку нового памятника пошли, – я ткнул рукой в окно. – Был такой поэт Неподоба. Может слышал, Василь Василич?

– Не только слышал… У меня даже музыка на стихи Вадика есть, – Кадочников скоро и неумело перекрестился. – Земля ему пухом, хороший человек был.

Постучав в дверь, в помещение, как-то боком, ввалился тромбонист Эдик. Но трезвый.