– Василь Василич, я обязательно должен это кому-нибудь рассказать, – чувствовалось, что его распирает необыкновенно значимая информация. – А то ведь самые яркие впечатления в памяти сотрутся.

– А, ты об этом придурке, – Вась-Вась щедро высунул язык и затряс головой, показывая степень крайнего изумления. Судя по мимике музыканта, рассказ действительно обещал быть интересным. – Вот художнику и расскажи.

Эдик попил из-под крана воды, сел на стул, достал из кармана пачку сигарет. Хотел было начинать рассказ, но, видимо, поза, занимаемая в пространстве, показалась ему недостаточно эстетичной и тромбонист переместился на другое место. Не спеша закурил сигарету, лениво выпустил дым изо рта.

«На погосте уже можно устраивать конкурс художественного чтения», – усмехнулся я. – «Достойный соперник Калошину».

– Умер вчера один мужик, – с шекспировской интонацией погрузился наконец в повествование Эдик. – Ничего не поделаешь – уже сегодня надо хоронить. Родственники, видимо, решили немножко сэкономить деньжат и отказались от услуг катафалка. Сын покойного попросил своего друга Сергея, который работает на маршрутном такси, чтобы тот оттранспортировал прах отца к последнему приюту. Ну конечно, он согласился, ибо мужская дружба превыше всего. – Тромбонист поднялся со стула и медленно обошел вокруг стола. «Этот, пожалуй, поартистичнее Калошина будет, но слог не такой изысканный» – подумалось мне, а Эдик тем временем продолжил. – Отвинтил шофер со своей собственной «Газели» кресла, тщательно подмел салон и, вроде бы, транспортное средство к ритуальной перевозке готово. Всё хорошо, но водился за Серегой один грешок: любил он иногда покурить травки. Той самой Cannabis sativa, что в простонародье коноплей зовется. Так как пассажиров по маршруту везти не надобно было, наш шофер дозу маленько увеличил, – Эдик снова подошел к раковине и жадно припал ртом к крану. Бурный вчерашний сабантуй был налицо. Кадочников понимающе скривился, но промолчал, – чем докажешь? – ибо питие воды не есть изобличающее обстоятельство. – А потом, ещё – повод же появился, далеко ходить не надо, типа горе друга душу рвет, и Серега выкурил совсем незапланированный косячок. Мир вдруг распух, стал легким, звенящим и приобрел ярко-желтый цвет. Однако пришло время ехать на специфический заказ. Водитель развернул бумажку с адресом, по городской карте сориентировался на местности и включил зажигание. Через полчаса микроавтобус был уже на месте. Сыну покойного надо было взглянуть в глаза товарищу. Если бы он это сделал, то точно отменил бы рейс. А так… – Тромбонист тяжело вздохнул и сделал скорбное лицо. – Гроб с телом покойного поместили в «Газель», по бокам, как положено, поставили венки. Мы, – Эдик кивнул на руководителя духового оркестра, – заиграли марш Шопена. Траурной процессии пришло время выезжать на кладбище.

«Серега, поехали» – кто-то из присутствующих легонько подтолкнул шофера к автомобилю.

Водитель, наконец, очнулся. Подошел к машине, открыл дверь в салон и привычным зычным голосом прокричал:

«Так! Оплачиваем проезд! Пока все пассажиры не передадут по десять рублей, никуда не поеду, – он громко икнул и снова заглянул в салон. – А за этого пьяного кто будет платить?»

Сергея били недолго – после нескольких пинков скорбящих родственников, он завалился на траву и уснул крепким сном праведника.

– Это очередная легенда, Эдик? – спросил я.

– Только что с похорон. Спроси у Василь Василича.

Вась-Вась подтверждающе кивнул головой и повторил манипуляцию с языком. Более убедительного свидетельства было трудно предположить.

На улице раздался зычный голос Калошина. В унисон ему звучала вялая перебранка Червона и Юрки. Бригада возвращалась с установки памятника поэту Вадиму Неподобе.

– Смолкните, могильщики! – вдруг рявкнул скульптор и начал декламировать стихи литератора. Судя по интонации, все трое были пьяны.

Я вышел на улицу.

– Виталик, здесь только что был Копылов. Вы бы спрятались куда…

– А пошел он… – ваятель уточнил предполагаемое, на его взгляд, местонахождение инженера.

И только сейчас в руках у Калошина я заметил свой пиджак, который во время грозы давал вдове-«неизвестной».

– Откуда это у тебя?

– Это? – Виталий повертел пиджак в руках. – Ах, это… – тут, вероятно, к нему вернулась память. – Во время установки памятника к нам подошла женщина, с лицом, хранящим бесконечную тайну. Правда, могильщики?

Червон и Юрка неопределенно пожали плечами: регулярная выпивка и женщины –вещи совершенно несовместимые. Из всех представительниц прекрасного пола на данный момент им была интересна только одна – самогонщица Митриевна.

– Просила тебе передать. Описала твою внешность, – ваятель смерил меня с головы до ног, словно сверяя словесный портрет «неизвестной» с оригиналом. – Правда, заинтересовать ее можно, только предложив сесть в стоящий, предположим, справа от кладбищенских ворот темно-вишневый «Мерседес».

– Почему ты так думаешь? – спросил я.

Калошин изобразил на физиономии довольно замысловатую гримасу, смысл которой понять было невозможно. Он сделал кистями рук несколько круговых движений и задумчиво произнес:

– Сложна больно, – ваятель тяжело вздохнул. – Женщины, как искусство – должны быть просты, понятны и доступны массовому потребителю. А они, бабы, как дорогой мобильник – наворотов много, а функция одна. – Виталий сунул пиджак мне в руки. – Впрочем, ты ее можешь еще увидеть. Она пошла на могилу мужа. Кстати, я помню установку этого памятника. Тогда вдова была само воплощение скорби, но время сделало свою болеутоляющую инъекцию, и сейчас она выглядит вполне женственно, то есть, доступна для любви.

– Как ты быстро сориентировался, – меня почему-то раздражал пьяный монолог Калошина.

– Да ты не злись, а лучше беги. Может, и застанешь ее, – усмехнулся скульптор. – Когда в женщине много печали, она, почти не раздумывая, идет навстречу любовным приключениям. Удачи, – Виталий помахал мне рукой.

Я быстро, почти бегом, шел по главной аллее погоста. Почему я так хотел видеть эту женщину? И должен признаться, что в последние дни образ вдовы, словно фантом, неоднократно проходил через мое сознание. На обычно капризную память повеял ветерок недельной давности, и я снова слышал легкий аккомпанемент уходящего дождя, далекие, гулкие раскаты грома, настороженный шелест каплющих лип. И видел печальное, очаровательное лицо «неизвестной». Однако кладбище – не то место, где можно реализовывать подобные, пусть даже романтические, увлечения. Я не допускал своей мысли остановиться на том, чтобы желать от вдовы чего-то земного… Но почему мои ноги так быстро идут? Если бы я имел четкое представление о том, что бы это всё значило… Может, в моей жизни давно не хватало самого главного, значительного? Когда жарко замирает сердце, а мысли и поступки чисты, как июльское утро. Возможно, мы такие по волеизъявлению неба, а не потому, что считаем – хорошо это или плохо. Над такими вопросами редко задумываешься. А если и задумываешься, то ответа всё равно не находишь.

«Неизвестная» в своей непритворной печали сидела на скамейке возле памятника мужу. Я тихонько подошел поближе. Вокруг могильных крестов и обелисков, жизнеутверждающе щебеча, порхали желтобокие шустрые синицы. Последний солнечный луч, запутавшись в волосах вдовы, трепыхался, словно угодившая в силок одна из птиц. Почувствовав чьё-то присутствие, женщина обернулась. Испуг, удивление и – может быть, я так хотел видеть – далеко запрятанная радость отразились в ее глазах.

– Вы? – «неизвестная» приподнялась со скамейки. – Пиджак я передала вашему коллеге, – она слегка улыбнулась. – Он такой смешной. Рабочий, а комплименты такие изысканные говорил. И утешал странно. Сказал, что грех предаваться унынию, когда есть другие грехи, – вдова вздохнула. Чувствовалось, что женщина давно ни с кем не общалась и, видимо, ей хотелось поговорить. – Печально, но, наверное, так и есть.

– Виталий – известный скульптор, а на кладбище стал работать, – я развел руками, – по прихоти судьбы.