Сорок дней дома, и сегодня было хуже всего. Я порезала свою кожу бритвой. Было слишком много воспоминаний. Мне пришлось выпустить боль и зло, заполнившее мои вены.

Я облажалась. И я знаю, что то, что я делаю, нездорово, потому что мне не становится лучше. Мне становится хуже. Ночные кошмары мучают меня. Мне нужно что-то, чтобы взять под контроль свои мысли, и в то же время я чувствую, что моя собственная кровь — это враг, и мне необходимо изгнать ее ядовитую мерзость из своего тела.

Мое сердце разбилось, когда я посмотрела, как кровь течет по бедру, и поняла, что я слабая, жалкая, пытаюсь себя убедить, что это не так, но я чувствую это. Я хочу, чтобы это прекратилось, но не могу.

Два месяца пребывания дома 

Мало что изменилось за это время, кроме того, что мне надоело прятаться дома.

Сегодня у меня появилось сильное желание рискнуть — я направляюсь в музей. Не думаю, что встречусь там с Канье, своей семьей или с кем-то, кого я могу знать. Мне вдруг захотелось увидеть красивые картины. Последние пять лет передо мной было только уродство.

Я надеваю джинсовые шорты и черный топ с закрытыми рукавами, запрыгиваю в свою серебряную Mazda 3 и завожу ее. Вибрация двигателя вызывает трепет в моем сердце. Возможность направляться куда-либо самостоятельно все еще нова для меня. Волнение струится по моим венам.

Поездка до Института Искусств Миннеаполиса не занимает много времени. Путешествуя по длинным коридорам и рассматривая картины на стенах, я подхожу к одной, на которой за колючей проволокой стоят мужчины в черно-белых полосатых брюках и куртках. Читаю название картины.

Холокост. Живые мертвецы В Бухенвальде, 1945.

Их лица говорят об утраченной надежде. Семьи разрушены. Души безвозвратно повреждены. Их сбили и не дали света в конце туннеля. Картина заставляет мое сердце болеть, поэтому я двигаюсь дальше.

Следующая фотография — четыре пожилых мужчины, в возрасте, я думаю, где-то восьмидесяти или девяносто лет. Каждый из них обнимает другого, и все они улыбаются. Я читаю название внизу.

Пережившие Холокост. 2005.

Я читаю имена слева направо, смотрю на их фотографию и изучаю каждую улыбку. Улыбка каждого мужчины уникальна и рассказывает о жизни, наполненной счастьем.

Маленький кусочек тепла загорается в моей груди. Они пережили ад. Они действительно жили в аду с тысячами злых людей. Смогу ли я когда-нибудь стать похожей на них? Улыбающейся и счастливой. Выжившей, действительно выжившей и счастливой?

Я не уверена, как долго стояла, глядя на фотографию четырех счастливых пожилых мужчин, но в какой-то момент меня осенило: если бы я встретила этих людей на улице, то никогда бы и не подумала, через что они прошли. Я оглядываю коридор и вижу трех других людей в группе, рассматривающих фотографии, разговаривающих друг с другом и улыбающихся. Что, если эти люди сами прошли через ужасы? И все же они улыбаются, счастливы. Как они это делают?

Я хочу купить фотоаппарат. Я хочу запечатлеть эти улыбки на лицах людей. Я хочу найти ответ. Люди повсюду переживают тяжелые времена. Горе, боль разбитого сердца и, возможно, как и я, изнасилование. Но они все еще продолжают улыбаться. Я хочу запечатлеть эти моменты и наполнить ими свою жизнь. Я хочу узнать, как они это делают, как они выживают, делая это с улыбкой на лице.

Дома я разбираюсь со своей новой камерой Canon 600D, которую только что купила. Канье дал мне банковскую карту несколько недель назад. Он сказал, что это наш совместный счет и сказал мне использовать его. Я поклялась этого не делать. Я не хотела тратить его с трудом заработанные деньги, но это было важно. Мне нужна эта камера.

Ручка входной двери дергается, и я знаю, что это — Канье. В это время дня он всегда приходит и говорит, что проверяет почту и холодильник, но я знаю — он проверяет меня.

Дверь открывается, и я смотрю, как входит самый красивый мужчина на Земле.

Его голубые, нежные глаза смотрят на меня. Меня уносит в невероятное будущее, где Канье возвращается домой с работы. «Папа дома, ура!». Наши двое прекрасных детей бегут вниз по лестнице, чтобы обнять своего отца. Канье подхватывает их на руки и целует в щеки. Потом подходит ко мне, его жене, и дарит мне страстный поцелуй, от которого замирает сердце, потому что он так скучал по мне все те восемь часов, что его не было.

— Эмми, ты в порядке?

Я потрясена своей фантазией. Я быстро киваю и возвращаюсь к чтению инструкции к моей камере.

— Что там, Эмми? — спрашивает Канье, указывая на мою камеру.

— Я сегодня ездила в музей и решила, что хочу купить камеру, хочу фотографировать, — я посмотрела на Канье, наблюдая за его реакцией.

— Фотографировать что, детка?

Я съеживаюсь, когда его слова наполняются нежностью. Это посылает ложную надежду моему сердцу, и я слышу, как быстро начинает биться сердце в груди. Он замечает, всегда замечает, но продолжает называть меня так.

— Я хочу фотографировать людей, — я вижу замешательство на лице Канье, но лишь пожимаю плечами: не уверена, как объяснить ему, почему хочу этим заниматься.

— Эмм, это хорошо, Эмми. И ты выходила из дома сегодня. Может, в следующий раз скажешь, когда пойдешь снова, и я поеду с тобой.

Я вздыхаю. Он знает, что я хочу, чтобы он оставил меня, но он не делает этого и не хочет делать. Я снова пожимаю плечами и возвращаюсь к изучению своей новой камеры. Краем глаза замечаю, как Канье наблюдает за мной в течение минуты, а затем он подходит к холодильнику.

— Эмми, у тебя кончилась еда. Я говорил тебе, чтобы ты звонила мне, когда тебе что-то понадобится.

Я осматриваю содержимое холодильника. Хмм, мне действительно нужна еда. Это еще одна причина, почему Канье считает, что ему нужно присматривать за мной. Черт, мне нужно самой начать заботиться о себе и ему не придется больше приглядывать за мной.

Я встала из-за стола.

— Я съезжу в магазин.

— Я поеду с тобой. Мы можем взять мою машину, — отвечает Канье, когда я хватаю ключи от своей машины.

— Нет, я поеду одна и куплю все необходимое. Уверена, у тебя есть другие дела, Канье.

— Да, у меня есть дела, Эмми. У меня куча дерьма, которое мне нужно сделать. Но я хочу отвести тебя в магазин и провести с тобой немного времени.

Я снова вздыхаю и бросаю ключи от машины на стол, зная, что не выиграю этот спор. Направляюсь к входной двери, но поворачиваюсь, бегу обратно в столовую и хватаю свою новую камеру.

Мы направляемся к черному внедорожнику Канье и молча едем в продуктовый магазин, пока я фотографирую людей, мимо которых мы проезжаем.

Подъезжаем к супермаркету и берем тележку. Канье толкает ее, пока я делаю еще несколько снимков. Я замечаю продавщицу, которая улыбается и здоровается со всеми, кто проходит мимо нее, когда мы входим в магазин. Она странно смотрит на меня после того, как я делаю снимок. Я подхожу ближе к Канье и оглядываю магазин, делая вид, что ничего не фотографировала. Мне никогда не приходило в голову, что подумают люди, если узнают, что я их фотографирую.

Я слышу смешок, смотрю на Канье и вижу, что он улыбается мне.

— Значит, ты взяла с собой фотоаппарат, чтобы фотографировать продавцов?

— Нет. Да. Я взяла камеру, чтобы сфотографировать всех. Красивых людей, — отвечаю я.

— И тебе нравятся цыпочки в уродливых желтых и синих униформах? — удивленно спрашивает он.

— Каждый человек в этом мире, который может улыбаться, красив и счастлив, — заявляю я, кладя морковь в тележку.

Когда я беру мешок картошки и ищу тележку, то вижу, что Канье не двигается с места. Он пристально смотрит на меня. Взгляд, который выражает его понимание и печаль за меня. Я отвожу взгляд и стараюсь не обращать внимания на то, что его руки обвиваются вокруг моего тела, пытаясь исправить ту сломанную часть у меня внутри.

Мы с Канье молча движемся по супермаркету. Прежде чем меня похитили, мы сражались за возможность управлять тележкой: мы смеялись, прикасались и целовались, пока шли по магазину.

— Канье, я умею управляться с тележкой, — говорю я, когда он пытается подтолкнуть меня вправо, чтобы рулить самому.

— Я знаю, детка, но она полная, а значит — тяжелая. Просто отдай ее мне, — я предпочитаю не обращать на него внимания и толкать слегка тяжелую тележку.

— Эмми, позволь мне, — тихо произносит Канье. Я уверена, он считает, что это заставляет меня думать, что он настроен серьезно. Я держу голову прямо и продолжаю игнорировать огромного мужчину, пытающегося оттолкнуть меня.

— Ты знаешь, что будет дальше, детка, — заявляет он.

Я поворачиваюсь и смотрю на него. Интересно, прямо сейчас он собирается меня отшлепать или защекотать? Я обычно фыркаю, когда смеюсь. Это довольно неловко. Если Канье угрожает этим прямо сейчас, в продуктовом магазине, который полон людей, тогда у него большая проблема.

Улыбка Канье расширяется от моего взгляда.

— Я с удовольствием отшлепаю тебя по заднице позже. Но не думай, что ты избежишь щекотки прямо сейчас.

Я останавливаюсь, как вкопанная, и Канье кладет руку на тележку, прищурив глаза.

— Ты не посмеешь этого сделать, — я знаю, что этими словами я провоцирую его, но он ни за что не сделает этого через тележку!

— Я вижу, что тебе приходится тянуться через тележку, когда ты останавливаешься, чтобы что-то выбрать. Это значит, что тележка слишком тяжелая для тебя, Эмми. Ты — моя девочка. Я иду рядом с тобой. Это дерьмо не круто. Так что «да», я еще как посмею сделать это. Беспроигрышный вариант для меня. Мне нравятся твои шорты. Они делают меня чертовски твердым.

Я закатываю глаза на его чрезмерную реакцию, когда останавливаю тележку, смотрю вокруг и оцениваю, сколько людей вокруг нас и кто бы мог меня услышать. Пока я осматриваюсь, чувствую его руку под своей рукой и вскрикиваю. В одном прыжке я отпускаю тележку, и Канье крепко хватает ее.

Будь он проклят.