— Они тоже не могут заставить тебя делать то, чего ты не хочешь.

Лука сорвал сережку с дерева, которое нависало над тропинкой, и начал разрывать ее на части.

— Понимаешь, последние несколько лет все только и говорят о том, как мы с Натали поженимся и будем вместе вести дело. Все. Не только Анжела и папа. Я не могу обмануть их ожидания.

Теперь уже настала моя очередь пожимать плечами.

— Лив, ты не понимаешь, каково это — быть членом моей семьи. Каждый должен выполнять свой долг. Интересы семьи прежде всего.

— Но ты же не в тюрьме, Лука. Ты можешь уехать в Лондон, если тебе действительно этого хочется.

— Не могу, — сказал Лука. — Натали не захочет переезжать в Лондон. Ей нравится здесь. Она часто говорит, что ни за что не уедет из «Маринеллы», что это единственное место, где она чувствует себя счастливой.

Я подумала о том, что у Натали странное представление о счастье, но ничего не сказала. Может быть, она действительно счастлива, когда я этого не вижу. Может быть, она просто умело скрывает это от посторонних. Некоторое время мы оба молчали. Я перекатывала носком туфли какой-то камешек.

— Я бы уехала с тобой в Лондон, — сказала я. — Если бы ты не был помолвлен.

Несколько секунд я с замиранием сердца ждала реакции Луки. Потом он сказал:

— Да, но разве можно ехать в Лондон с развратной девицей, которая разбивает чужие семьи?

— Ты еще пожалеешь о своих словах, Лука Феликоне! — выкрикнула я, набрасываясь на него с кулаками. Он повалил меня на землю, и мы начали шуточную борьбу. Только совсем выбившись из сил, мы спустились вниз, в наш маленький, провинциальный городок, и очень долго стояли на берегу. Нам не хотелось расставаться.

Думаю, уже в тот день я поняла, что нам суждено быть вместе. Мы оба это поняли.

На следующее утро мы завтракали в залитой солнцем небольшой пристройке, откуда открывался изумительный вид на цветущую зеленую долину. Солнечные лучи беспрепятственно проникали сквозь стеклянную крышу и освещали три столика. Два из них были заняты. Точнее, с них еще не успели убрать грязную посуду, оставшуюся после более ранних постояльцев.

Мы сели за третий столик, и я залпом выпила свой апельсиновый сок. Заметив это, Марк заботливо пододвинул ко мне и свой стакан, я его с благодарностью приняла.

— Я больше никогда не буду пить, — простонала я.

— Надо было пить пиво. Я чувствую себя прекрасно.

— С чем я тебя и поздравляю.

К нам подошла молодая светловолосая женщина с добрым круглым лицом. Пожелав нам доброго утра, она спросила:

— Что вам принести?

— Мне обычный горячий завтрак, — сказал Марк. — А для Лив — тосты с парацетамолом.

— Ха-ха, — фыркнула я. — Мне только чай.

— Вы вчера вечером были в пабе? По пятницам там всегда очень весело.

— Лив осваивала ирландские народные танцы. Риверданс в ее исполнении был просто уникальным. Незабываемым. Завсегдатаи были в восторге.

Женщина рассмеялась и ушла на кухню, чтобы принести наш заказ. Я застонала и обхватила голову руками. Мои пальцы пахли мылом и сексом.

— Когда тебе надо быть в Лимерике?

— Мы встречаемся в четыре часа. Думаю, что мне надо будет выехать сразу после обеда. У нас еще есть несколько часов. Можем пойти прогуляться.

— Ладно.

— Ты уверена, что с тобой будет все в порядке, когда я уеду?

— А что со мной может случиться?

— Мне так не хочется оставлять тебя, Лив.

Я лишь пожала плечами. Мы оба понимали, что ехать все равно придется. Марк нежно сжал мою руку, которая безвольно лежала на цветастой хлопчатобумажной скатерти.

— Я так рад, что ты поехала со мной, Лив.

У меня опять промелькнула какая-то неопределенная мысль, которая почему-то вызвала смутное ощущение неловкости, но я решительно отогнала ее прочь. А потом вернулась наша официантка с подносом, на котором стояли чайник, молочник и сахарница, и мы стали завтракать, и все снова было хорошо.

Я не знала, как сказать Линетт о том, что наш отец, возможно, жив. Я все еще не могла привыкнуть к мысли о том, что он никогда не умирал. У меня в голове не укладывалось, как можно было внушить детям такую чудовищную ложь. Меня также потрясло то, что моя богобоязненная матушка, которая как огня боялась сплетен и всегда старалась быть святее Папы Римского, не испытывала ни малейших угрызений совести и совершенно не раскаивалась в содеянном. Она была убеждена, что избрала единственно правильный путь и что любая хорошая мать на ее месте поступила бы точно так же.

Позднее, повзрослев и став терпимее, я смогу если не разделить, то хотя бы понять ее точку зрения, но тогда, в возрасте восемнадцати лет, я была в ярости. Мне было грустно осознавать, что у меня где-то был живой, дышащий отец, если только за прошедшие годы с ним ничего не случилось, которого я совсем не знала. Моим первым побуждением было немедленно заняться его поисками. Но немного остыв, я поняла, что если бы он хотел встретиться со своими детьми, то обязательно стал бы нас искать. Найти нас было не так уж и сложно. Он наверняка знал координаты каких-то родственников матери. Если бы он к ним обратился, они бы подсказали ему правильное направление поисков. А что, если он нас нашел, а мать обманула его так же, как она обманула нас? Она могла сказать ему, что мы умерли. У меня были десятки вопросов. Но мать со мной не разговаривала, и я понимала, что ответов я не получу.

Теперь, когда мне не нужно было ходить в школу, а найти работу в Портистоне тоже не представлялось возможным, у меня было слишком много свободного времени. Аннели готовилась к выпускным экзаменам, и хотя она никогда бы не отказала мне в общении, я понимала, что с моей стороны было бы непорядочно загружать ее своей скукой. Иногда я часами бродила по улицам и тропинкам Портистона, скромно потупив взгляд и всем своим видом изображая раскаяние. Обычно я сбегала из дома, когда там были мать и мистер Хэнсли. Независимо от того, что они делали — смотрели телевизор или проводили одно из своих заседаний, дом выглядел серым и безрадостным. Здесь всегда было слишком тихо, никогда ничего не происходило и никогда ничего не менялось. Каждая следующая неделя была похожа на предыдущую: холодное мясо по понедельникам, рубленый бифштекс по вторникам, картофельная запеканка по средам, сосиски по четвергам, рыба по пятницам, сэндвичи с сыром по субботам и кусок мяса по воскресеньям. Все это было так же неизменно, как лоснящиеся костюмы мистера Хэнсли, поджатые губы матери, ее бесформенная стрижка и стареющее лицо. Они сознательно лишали себя даже самых невинных удовольствий. «Хочешь печенья?» — «Хочу, но не буду». — «После новостей будет интересная передача. Тебе понравится». — «Но посмотри на часы. Уже почти десять. Мне пора уходить». Они постоянно отказывали себе во всем и соревновались в самоуничижении. Взять из кастрюли последнюю картофелину считалось проявлением жадности, в результате вкусные кусочки еды выкидывались на помойку. Никто никогда не ходил смотреть на закат, потому что всегда нужно было мыть посуду или убирать со стола. Они отказывали себе во всем, что считали мотовством. Например, в плитке шоколада или баночке крема для рук. О людях, которые придерживались других взглядов на жизнь, мать и мистер Хэнсли говорили исключительно в пренебрежительном тоне. В нашем доме никогда не было ни милых безделушек, ни красивых вещей. Каждый предмет имел практическое применение. И только от меня не было никакой пользы.

Но время шло, и моя жизнь постепенно налаживалась. Мне удалось получить работу в универмаге «Уосбрукс», в Уотерсфорде. Это было чудесно. Каждый день, кроме воскресенья, я садилась на ранний утренний автобус и уезжала из Портистона. Мне нравилось заходить в большое красивое здание универмага через служебный вход, нравилось проходить через зону доставки, где разворачивались грузовики, нравилось здороваться с охранником. Это был сикх по имени Гарт, и он всегда угощал меня фруктовой ириской. Вскоре работа стала ассоциироваться у меня со вкусом этих конфет. Мне нравились раздевалки, где у меня был свой шкафчик и где женщины-продавцы сплетничали, смеялись и обменивались вещами. Я чувствовала себя членом стаи беспечных надушенных птичек. Мои старшие коллеги взяли меня под свое крыло. Они показывали мне, как лучше закалывать волосы, учили красить ногти бледным лаком и советовали купить туфли на низком каблуке, чтобы поберечь ноги. Они совсем не знали меня, но это не мешало им относиться ко мне с симпатией. В обеденный перерыв, когда мы сидели в столовой и ели сыр с булочками, женщины подшучивали над мужчинами и совершенно свободно говорили о сексе и контрацепции. Они много ругались. Думаю, что моя мать и мистер Хэнсли сочли бы их вульгарными, но они были щедрыми, добрыми и благожелательными. На работе, в своей форменной синей юбке, белой блузке и кардигане, я была среди друзей и чувствовала себя абсолютно счастливой. Единственное, что омрачало мое счастье, — это необходимость возвращаться домой.