Барнаби взял ее за руку.

— Холодно? — спросил он.

На самом деле Барнаби хотел спросить о другом: «Ты опечалена?» Была ли она опечалена тем, что согласилась на это удручающее путешествие? Сожалела ли о своем замужестве, которое уже принесло ей непредвиденные огорчения? Могла ли остаться равнодушной к жутковатым речам загадочной девочки Мегги?

Но она беспечно ответила мужу:

— Нисколько.

Барнаби повеселел, заметив:

— Видишь, мы уже приехали: вот ворота, которые ведут в Кортландс. Через минуту покажется и наша семейная «крепость».

Но было слишком темно; виднелось только большое расплывчатое пятно в окружении темных силуэтов деревьев. Посыпанная гравием дорога вела к парадному крыльцу. Свет горел только в двух окнах. Одно, большое, расположенное внизу, было, по всей вероятности, окном гостиной, другое, узкое, как щель, светилось под самой крышей. Если смириться с тем, что в вечернюю пору цитадель Кортландса не сверкала огнями, старый уединенный дом казался вполне пристойным, может быть несколько запущенным, но солидным и без дешевых претензий.

Эмма вышла из машины и помогла Барнаби высадить детей, которые, хотя и не спали, были очень утомлены. Когда девочки стояли на крыльце, тонконогие и молчаливые, Дина скользнула рукой в ладонь сестры, и Эмма, заметившая этот непроизвольный защитный жест, растрогалась, несмотря на явно враждебное отношение к ней детей; хотя и рассердилась на себя за проявленную сентиментальность.

Мегги и Дина были настолько близки, что складывалось впечатление их полной независимости, словно бы девочки не нуждались ни в матери, ни в отце, ни в ком на свете.

Барнаби постучал в дверь, вспомнив, что во время его последнего визита в Кортландс звонок был сломан и едва ли Дадли удосужился его починить.

Через некоторое время парадная дверь открылась. В освещенном дверном проеме стояла громоздкая фигура человека еще далеко не пожилого, но с седыми волосами, старившими его. Первое впечатление, однако, тотчас изменилось при виде круглого, румяного, улыбавшегося лица. Вышедший был одет в поношенный твидовый широкий костюм, в котором выглядел еще полнее, чем был в действительности. Дадли протянул Барнаби руку и произнес глубоким звучным голосом:

— Скажу тебе, старина, сейчас не лучшая погода для таких переездов. — Его глаза, голубые, как у Барнаби, но выцветшие и как-то трусливо бегающие, неприветливо скользнули по семейству брата. Он вдруг засмеялся каким-то неестественным, отрывистым, лающим смехом. — Боже, сколько женщин!

— Эмма, это мой брат Дадли, — представил сельского затворника Барнаби.

Миссис Корт протянула руку:

— Мне очень жаль, что вы не смогли прийти на нашу свадьбу.

Дадли удивленно пожал плечами:

— У меня, знаете ли, куча забот по хозяйству. Много скота. По правде говоря, мне и сейчас предстоит заняться неотложными делами.

Он отвернулся, едва удостоив Эмму взглядом. Но дети возмутились:

— Дядя Дадли! Ты что, пас не заметил?

— Конечно, заметил. — Он великодушно позволил Мегги и Дине, вцепившимся одна в левую, другая в правую руку дяди, удержать себя. Эмма отметила, что с детьми он был не так робок, как со взрослыми. Его голос прозвучал неожиданно властно, когда он брезгливо произнес:

— Но вам прекрасно известно, что я просто не воспринимаю вас в этой уродливой школьной форме. Немедленно наденьте брюки!

Мегги издала дикий вопль и устремилась вверх по лестнице, за ней последовала Дина. Дом сразу же наполнился стуком их проворных ног. Не обращая внимания на поднявшийся шум и гам, Дадли, который ощущал себя главной персоной в доме, сделал замечание легкомысленному брату:

— Ты немного расстроил миссис Фейтфул своим вторжением, Барнаби. Тебе следует объяснить… твоей жене, что поначалу она встретит весьма холодный прием.

И он величественно направился в холл.

Эмма впервые представила себя на месте Жозефины. Первая жена Барнаби, наверное, волновалась, не ведая, с каким семейством монстров породнилась. И ей тоже было первое время не по себе?

Но Жозефина произвела на свет Мегги и Дину, которые, несомненно, стали всеобщими любимицами. Эмме почему-то казалось, что Жозефину не так уж легко было прибрать к рукам. Но Эмма и сама была не трусливого десятка.

Она взяла Барнаби под руку и с нескрываемой иронией обратилась к мужу:

— Покажи мне дом, дорогой. Я уже вдоволь налюбовалась дверным проемом.

Барнаби рассмеялся, подхватил ее на руки и внес в дом. Потом, опустив на потертый ковер посреди холла, отвесил ей церемонный поклон. Эмма сделала реверанс.

— Ваше высочество, — начала было дурачиться она, но вдруг заметила, что Дадли, затаившись в дальнем темном углу, внимательно наблюдает за ней. Она уловила недовольное выражение его лица, прежде чем он исчез.

Немного освоившись, Эмма поймала себя на том, что она, как завороженная, стоит и смотрит в слепые глаза мраморного бюста. Эмма с любопытством разглядывала высокомерный нос и квадратный подбородок скульптуры, имевшей фамильное сходство с головой Барнаби.

— Наш прадед Корт, — представил мраморного предка Барнаби. — С другой стороны обычно помещается мой дед, но сейчас его сиятельство находится в чистке.

Теперь, когда рядом не было ни Дадли, ни детей, Эмма оглядела холл. Ее покоробило запустение, царившее здесь: облупившиеся стены, сырые потолки, облысевшие ковры, толстый слой пыли вокруг. Она прошла в гостиную; в огромном мраморном камине тлел огонь, но все равно в комнате было сыро и холодно.

Гостиная была обставлена разрозненной, случайной мебелью, доставшейся в наследство от нескольких поколений. Эмма приметила обитый потертой парчой диван в стиле ампир и стулья чиппендейл; но вот два больших кожаных кресла, стоявших у камина, вне всякого сомнения, были викторианскими. На стенах висели поврежденные сыростью старинные гравюры, изображавшие битвы и парады; дрезденские подсвечники на каминной доске были покрыты сажей; стаффордширские абажуры склонились набок и поблекли от наслоившейся на них за долгие годы пыли.

Эмма перевела взгляд с затухающего огня на мраморный нос прадеда, заносчиво торчавший у входа.

— Надеюсь, другие комнаты окажутся более, уютными. — Эмма боялась оскорбить мужа.

Барнаби рассмеялся и ласково потрепал жену за ухо.

— Я уже обещал тебе, что, если мне удастся нанять гувернантку, мы уже завтра сможем отправиться в Испанию.

— Последняя гувернантка сбежала, — напомнила ему Эмма; теперь это ее не удивляло. Вдруг над ними задрожал потолок: это дети затеяли наверху дикую игру. Мегги, кажется, бегала за Диной, которая жалобно всхлипывала, а властный голос Мегги разносился по всему дому:

— Трусиха-повариха! Трусиха-повариха!

— В кого это они такие неуемные? — добродушно спросила Эмма.

Барнаби усмехнулся:

— Боюсь, что в меня. Их мать… не криклива. Давай перенесем наши вещи наверх, а я попробую соорудить ужин. И я клянусь, что гувернантка, которую я найму завтра, будет не из тех, которые сбегают. Я позабочусь об этом.

Эмма безропотно последовала за ним. У нее замерзли ноги, и ей казалось, что в этом ледяном колодце они никогда не согреются. Проходя мимо Корта-прадеда, она потрепала его за мраморный высокомерный нос. Уж очень его высочество бросался в глаза при входе. Будь на то ее воля, Эмма распорядилась бы, чтобы носатого идола унесли на чердак.

Барнаби повел жену наверх, потом они шли по длинному коридору, в самом конце которого располагалась их комната. Он открыл дверь и зажег свет. Занавески на высоких окнах колыхались от сквозняка. В комнате господствовала кровать. Она стояла посередине выцветшего розового круглого ковра, массивная и громоздкая; ее четыре колонны красного дерева едва не доставали до потолка.

Конечно, в спальне была и другая мебель: старомодный резной туалетный столик, огромный гардероб, вышивка в рамке с перевранным дантовским девизом «Считай часы». Эмма отодвинула тяжелую бархатную занавеску и попыталась выглянуть наружу. Но ничего не увидела, кроме раскачивавшихся на ветру елей и прозрачных, как алмазы, дождевых капель на оконном стекле.