Барнаби поднес спичку к лежавшим в камине сырым поленьям, но они только задымили, заполнив комнату чадом. Он не удержался и выругался, а Эмма, задыхаясь и кашляя, рассмеялась. Иначе ей пришлось бы заплакать.

— Дорогой, все это восхитительно. У меня даже возникло желание написать историю о привидениях. Не могу понять, почему ты не попробуешь себя в этом жанре готического романа, имея столь таинственный отеческий дом. Но мне теперь, по крайней мере, понятно, почему во всех твоих романах происходят убийства. Не жене ли твоего прадеда Корта принадлежит зловещая вышивка «Считай часы»? Здесь этот заупокойный девиз как нельзя более кстати. Проснуться и обнаружить рядом с собой на подушке застывшее на века мраморное лицо. Дорогой, никогда, никогда не позволяй, чтобы твой бюст высекли из мрамора.

Дым немного рассеялся; Барнаби незаметно наблюдал за женой. Она осторожно присела на край кровати:

— Это перьевой матрац?

— Боюсь, что да. Если он тебе не нравится, мы можем перебраться в другую комнату. Но это…

— Я понимаю. Это семейная кровать. Конечно, мы должны спать здесь. Но когда ее делят со многими женщинами…

— Эмма, — проникновенно молвил Барнаби, — Жозефина никогда тут не была.

— Она не спала на семейной кровати?

— Нет. Жозефина никогда не приезжала в Кортландс больше чем на один день. Она не любила деревню. Мы жили в Лондоне или на континенте. Она космополитка и очень богата; привыкла делать только то, что ей хочется. К тому же Дадли чувствовал себя в ее обществе особенно неуютно. А это все же его дом. — Барнаби замолчал, потом с уверенностью произнес: — С тобой все будет иначе.

Эмма облегченно вздохнула и радостно сообщила:

— Я обожаю перьевые матрацы. Барнаби обнял ее.

— Дорогая, я люблю тебя, — в который раз признался он. — Я очень тебя люблю.

И — о чудо! — несмотря на отчужденность Дадли, холод, прием, лишенный даже тени гостеприимства, несмотря на витавший вокруг дух оскудения и какой-то пугающей неприязни, этот старый особняк показался Эмме родным домом.

Глава 5

Барнаби спустился вниз распорядиться насчет Ужина. Эмма задержалась в спальне; она стояла у мина, в котором весело полыхал огонь, и, прислушиваясь к стучавшемуся в окно ветру, думала о прежних обитателях этой комнаты. Начало ее замужества оказалось, мягко говоря, очень странным, но, возможно, все к лучшему. В Лондоне, Испании либо в каком-нибудь другом чужом месте, не являющемся родовым гнездом, она не увидела бы многого, оставившего глубокий отпечаток на характере Барнаби, а значит, не смогла бы и лучше понять его. Она продолжала бы восхищаться писательским талантом супруга, но не прикоснулась к его истокам. Здесь же она проникнется духом детских и юношеских лет Барнаби, и это будет не только поводом для размышлений, но и еще больше сблизит ее с мужем.

Теперь она знала о крахе первого брака Барнаби, о его знаменитой любви к дочерям, чья родная мать, по-видимому, забыла о детях, словно кукушка; ее переполняло чувство сострадания и нежности к этому на первый взгляд преуспевающему человеку.

Она ощутила то же к Мегги и Дине, чьи диковатые выходки, несомненно, коренились в отсутствии родительского тепла и заботы. Она дала себе слово, что всего за месяц превратит дикарок в любящих и любимых детей. Если не объявится злой гений — Жозефина…

Мегги обмолвилась, что мать умерла… Но Мегги — тщеславная кривляка. Она готова беззастенчиво лгать, шокировать близких, лишь бы обратить внимание на свою маленькую персону. С какой стати Барнаби стал бы утаивать смерть своей первой жены? Этому абсурду нет объяснения. Но еще менее вероятной представлялась Эмме другая версия: якобы Жозефина затерялась где-то в дебрях Южной Америки… на целых два года.

Раздавшийся грохот и громкие крики прервали размышления Эммы. Слышался топот бегущих ног. Это были дети, визжавшие от восторга и возбуждения. Их высокие звонкие голоса заглушались зычным мужским хохотом. За детским топотом раздавались чьи-то тяжелые шаги.

Эмма распахнула дверь. Она увидела Мегги и Дину, одетых в джинсы и рубашки; девочки неслись вниз по лестнице, преследуемые раскрасневшимся, с глазами навыкате Дадли. Увидев Эмму, он остановился и смущенно улыбнулся, став похожим на провинившегося школьника-переростка.

— Я превратил их в мальчишек, — хвастался он, показывая на детей.

Эмма припомнила восклицание, которое вырвалось у Дадли, когда он встречал гостей: «Боже, сколько женщин!» Теперь она понимала, что его так испугало. Бедный женофоб! Вторжение женского десанта застало кортландского отшельника врасплох.

— Вы не любите женщин? — как бы невзначай спросила Эмма.

Дадли закусил толстую нижнюю губу. Его грудь высоко вздымалась: он еще не отдышался после погони. Его бегающие водянистые глаза на какой-то миг встретились с зелеными глазами Эммы, но он тут же отвел взгляд.

— Я не такой, как мои братья, — усмехнулся Дадли, собираясь снова кинуться в погоню за Детьми.

Но Эмма вовсе не намерена была так просто окончить разговор.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она. — По меньшей мере, бестактно говорить загадками, бросать многозначительные намеки, не потрудившись хоть как-то расшифровать их.

Дадли остановился.

— Я не имел в виду ничего особенного. — Он поднял голову и сконфуженно улыбнулся. Несмотря на седые волосы и полноту, он более чем когда-либо походил на зеленого юнца. — Ведь все и так понятно, не правда ли? Я холостяк, видимо, таким и останусь. Мои братья — другие: Руперт обручен, а Барнаби успел жениться во второй раз.

Прямодушная Эмма задала еще один нелицеприятный вопрос.

— И вам не понравилась ни одна из его жен?

— Ну, вас я еще не знаю, не так ли? А что касается Жозефины… то на нее приятно было смотреть.

Теперь Эмме почудилось, что прекрасное лицо черноволосой путешественницы парит над ними в воздухе.

— Давно вы видели в последний раз Жозефину, Дадли?

— Сейчас подумаю. Я не видел ее с того времени, когда она гостила здесь летом. Должно быть, с тех пор прошло больше двух лет.

Стоя в коридоре, где гуляли сквозняки, Эмма попыталась вообразить себе, как будет выглядеть дом летом: окна распахнуты теплому ветру и жужжанию пчел, солнечный свет ложится на пол золотыми пятнами, в воздухе разлит дурманящий аромат июньских цветов. В ранние сумерки кружатся мошки и порхают мотыльки, кричит сова, и все вокруг пронизано запахом сена; к этому времени кончают петь соловьи. Надо спросить у Барнаби, водятся ли в здешних местах эти волшебные певцы. Они могли бы как-нибудь приехать сюда ближе к лету и послушать их теплой темной ночью. Как Жозефина, которая, если верить Барнаби, никогда здесь не была… Жозефина, которая, по словам Мегги, была мертва… Какая путаница!

— Эмма! Спускайся вниз, дорогая. Ужин готов.

Это Барнаби звал ее с первого этажа. Когда Эмма спускалась по лестнице, он стоял, задрав голову, и улыбался. Его волосы были, как обычно, растрепаны, глаза сияли, излучая доброту и тепло. Эмма поняла, что пыль, беспорядок, холод, неудобства — все это обходило Барнаби стороной, не задевая его существа. Он выбирал себе цель и шел к ней, не замечая препятствий, забывая о прошлом.

Сейчас его целью была она. Надолго ли? Чтобы стряхнуть с себя эту грустную мысль, Эмма быстро и весело сбежала вниз. Тревожившие ее подробности о Жозефине она узнает потом. Может быть, он просто снова во власти присущей ему рассеянности? Или Барнаби и вправду лживый человек?

— Боюсь, что нам придется ограничиться холодными блюдами, — извинился он. — Миссис Фейтфул оставила ужин и ушла; наверное, она очень устала. Завтра все наладится. Я позвонил в агентство по найму, и мы уже утром узнаем, кого они для нас нашли.

— Я могу уложить детей в постель, — предложила Эмма.

— Маленькие разбойницы могут лечь сами.

Они ужинали в некогда пышной столовой за большим круглым столом красного дерева. Дадли незаметно исчез. Он уже не в первый раз молча удалялся. Эмма сидела перед огромным буфетом, над которым висела гравюра, изображавшая битву при Талавере. Как и в гостиной, на картинах преобладали батальные сюжеты, а еще многочисленные изображения породистых скакунов.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: