— Что ж, Андрюша... — сказал он, привсхлипнув. — Не пощажу сил, не пощажу сил!.. Али я брату не брат? Мне Ярослав покойный, бывало, говаривал: «Уж ты, Славушка, моих-то не оставляй — Сашу да Андрия, руководствуй ими!»

И старик обнял голову племянника.

Разное говорили в народе, глядя на свадьбу. Когда Дубравка выходила из церкви и шла к своей карете, женщины причитали:

   — Ой да словно бы из милости следочком до травки дотрагивается!..

   — Да уж и где такая краса родилася?

Хвалили и жениха. Однако вскоре присоединилось и осуждение. Прикрываясь углом головного ярчайшего платка, одна из стоявших на поленнице соседок говорила другой:

   — А князь-то у её, Андрей-то, слышь ты, по-за ворогами охочь! Верь! Пьяница. Шальной. Хотя и князь.

Соседка вздыхала:

   — Ну, тогда не видать ей счастья! Как, видно, в песне поётся: соболиное одеяльце в ногах, да потонула подушка во слезах! Это уж горькое замужество, когда мужик от тебя на́ сторону смотрит!

   — И не говори! Одна, видно, жена будет у него водимая да десять меньшиц!

   — Ну и у нас есть которые по́ две жены водят. А он тем более князь!

Среди мужчин слыхать было и другие речи.

   — Гляди, как бы за нами не прибежали — на свадьбу княжескую позвать!.. — сказал с издёвкой один из ремесленников.

   — Позовут, — ответил другой, — только кого — пиво пить, а нас — печи бить!..

Один старик стоял-стоял перед воротами, опершись на костыль, но потом, видно, разожгло ему сердце — смотреть на всё это княжое да боярское богатство, — он плюнул себе под ноги и хотел уйти.

Другой старик окликнул его:

   — Кум, ты куда?

Тот обернулся, глянул и, долго покачивая седой, лысой головой, налаживаясь говорить, вымолвил наконец такое:

   — Нет, видно, правда на небо взлетела, а кривда по земле ходит!

И ткнул костылём почти в самое окно проезжавшей мимо раззолоченной кареты так, что боярин, выставивший оттуда красное, толстое лицо, откачнулся в тёмную глубь возка.

Другой старик, не то более осторожный, не то более благодушный, отвечал:

   — А я вот на богатство не завидливый. Только сна с ним лишиться!.. Во гроб с собою и князья и бояре ничего не возьмут.

В это время без шапки, словно на пожар, пробился к ним некий ремесленник и, запыхавшись, крикнул во всю мочь:

   — Ставят!

   — Полно!

   — Ей-богу, ставят!

И все вместе, гурьбой, кинулись — проулками, огородами — к ближайшей соборной площади.

И впрямь ставили. Целый обоз телег, нагруженных бочонками и пока ещё замкнутыми деревянными жбанами, тянулся вдоль улицы. Возле него шла сбоку охрана, в малиновых кафтанах и плоских суконных шапках, с длинными топорами на плечах.

Слегка осторонь от них шёл Андрей-дворский. Против каждого десятого дома, по его знаку, возы останавливались, и на травку, возле ворот, сгружался бочонок. на десяток таких бочонков ставился один сторож — чтобы православные не разбили их до поры до времени.

В бочонках тех, в жбанах и в лагуна́х поплёскивали и меды́, и пива́, и самогонное хлебное вино. То делалось и во исполнение слова, произнесённого Невским:

   — Народ наш гуляния любит!

Добрая свадьба — неделю! А загул положили в первый же вечер, как прибыли от венца. Гулял весь Владимир.

А хмель-батюшка — богатырь, — он ведь не разбирает, князь ли, боярин ли, ремесленник ли, или же смерд-землепашец: валит с ног — кого наземь, на травку, а кого — на ковры да на расписной, кладеный пол, — только и разницы!

Озаряя, как на пожаре, ярким, с чёрной продымью, светом и дворцы, и терема, и лачуги, по всему Владимиру пылали всю ночь непрерывно сменяемые берестяные светочи. Чтобы самоуправцы не сотворили пожару, ведал сменою факелов особый слуга. Рядом с ним стояла кадушка с водой — гасить догоревший факел.

На улицах свет, так и в душе светлее. И владимирцы загуляли. Забыты были на этот час и земское неустроенье, и татары, и нужда, и недоимки, и насилие немилостивое от князей и от бояр. Били бочки. Черпали кто чем способен. И уже многие полегли.

Изредка не смогший заснуть из-за рёва и хохота какой-либо ветхий старец выходил из калитки, накинув тулупчик, глядел вдоль улицы и, махнув рукой, опять удалялся.

   — Такая гудьба идёт! — сообщал он в избе старухе своей, тоже растревоженной.

Вот, озаряемый светом факела, лежит на брюхе в луже вина достойно одетый молодой горожанин. Он отмахивает саженками: якобы плывёт. Он даже поматывает головой и встряхивает русой чёлкой волос из стороны в сторону, как взаправду плывущий.

Окрест стоящие поощряют и подбадривают его:

   — Ну, ну, Ваня, плыви, плыви!.. Уж до бережку недалеко...

Парень как бы и впрямь начинает верить.

   — Ох, братцы, устал!.. — восклицает он, приподымая красное дурашливое лицо. — Клязьму переплываю!..

...Плясали на улицах под свист, и прихлопыванье, и под пенье плясовых песен, и под звук пастушьей волынки, и восьмиструнной, с тонкими жиляными струнами, кобзы, вроде округлой балалайки.

Играли игры.

Успели подраться — и один на один, и стенка на стенку, и улица на улицу, и цех против цеха[31], и ремесленник на купца!

Однако надзор, учреждённый от князя, был настолько бдителен и суров, что изувеченных и убитых под утро оказалось всего какой-нибудь десяток.

Дворский в ту же ночь побежал доложиться о такой беде самому Александру Ярославичу.

Невский сперва нахмурился. А потом вздохнул и промолвил:

   — Ну что ж!.. У меня, в Новгороде, редкое вече без того обходится!..

Всю ночь, как новобрачные прибыли от венца, во дворце великого князя гремел пир. Одних князей, не считая княжичей, было за двадцать. Никто не пренебрёг приглашеньем — все приехали: и Полоцкий, и Смоленский, и Ростовский, и Белозерский, и Рязанский, и Муромский, и Пронский, и Стародубский, и Углицкий, и Ярославский, и прочие.

Обширные гридницы переполнены были орущими и ноющими дружинниками князей, съехавшихся на свадьбу. На сей раз не звоном мечей, а звоном серебряных чаш да заздравных кубков, не кличем битвы, а пиршественными возгласами тешили они княжеский слух. «Выпьем на князя такого-то да на князя такого!» — одна здравица за другой, и уж до того начокались, что дорогими кипрскими, лангедокскими, бургундскими и кахетинскими винами на широком дворе принялись, словно бы студёной водой, приводить в чувство не в меру упившихся товарищей своих, обливая им затылок прямо из горлышка замшелых, с запахом земли, тёмных больших бутылей — из стекла и глины.

Близко этого творилось и в самой пиршественной палате — в самом застолье князей, с их пресветлым боярством. Сперва, в начале пира, господа-бояре, хотя и по росписи было сказано наперёд, кому где сидеть, повздорили малость из-за мест. Дворецкий со стольниками зорко смотрели за благочинием и, чуть что, спешили погасить загоревшуюся ссору. А всё ж таки Гаврило Мирошкинич, из свиты Невского, собою сед, взлысоват, брада невеличка, курчевата, диранул-таки за бороду, белую, густую, на оба плеча распахнутую, другого боярина, из свиты Святослава Всеволодича, — Никиту Бояновича. А тот встал из-за стола да и заплакал.

Вмешался Невский. Слово его было кратко, но вразумительно. И обидчик немедля земным поклоном испросил прощенья у оскорблённого.

А сейчас многие уже упились до того, что иной охотнее занял бы место не в застолье, а под столом.

Убранство палат, застольная утварь, светлые ризы князей и княгинь, бояр и боярынь — всё это, облитое светом тысяч свечей, расставленных и в настольных, и в настенных, и в подвесных свещниках, заставляло время от времени жмуриться: пускай же отдохнёт глаз!..

Расточительная пышность убранства ошеломляла каждого, кто впервые вступал в эти белокаменные палаты, воздвигнутые ещё дедами Невского. Стены и своды были невысоки: Александр — тот при весьма высоком росте своём мог легко дотянуться перстами до расписного погодка; фрески, лианоподобные плетенья, зеркальный камень, резная мамонтовая кость, цветная выкладка — всё это дивно изукрашало стены.