— Не сын, не отец, — чуть раздражённо перебил его Невский, — а что предпочитает доктор Абрагам?

Старик наклонил голову.

   — Когда мы хотим добиться, чтобы человек уснул близко здоровому обычному сиу, то, искрошив с помощью резала корень валерианы...

Но ему не пришлось договорить: чей-то мальчишеский голос из тёмного угла палаты вдруг перебил его.

   — А у нас вот, — сказал голос, — деданька мой, мамкин отец, когда кто не спит, придут к нему за лекарством, — он мяун-корень[36] взварит и тем поил...

И князь и доктор в равной степени были поражены этим голосом, столь неожиданно вступившим в их беседу.

Потом Невский громко рассмеялся и, обратясь в ту сторону, откуда послышался голос, произнёс полушутя-полусердито:

   — Ах ты!.. Ну как же ты напугал меня, Настасьин... А ну-ка ты, лекарь, подойди сюда...

Григорий Настасьин, потупясь, выступил из своего угла и остановился перед Александром.

Невский созерцал его новый наряд с чувством явного удовлетворения. Доктор Абрагам смотрел на мальчугана с любопытством.

   — Да какой же ты у меня красавец стал, Настасьин! — сказал Невский. — Всех девушек поведёшь за собой!

Гринька потупился.

   — Стань сюда, поближе... вот так, — сказал Ярославич и, взяв Гриньку за складки просторного кафтана мел? лопаток, переставил его, словно шахматного конька, между собою и доктором Абрагамом.

Озорные искорки сверкнули в глазах старого Абрагама.

   — А ну, друг мой, — обратился он к мальчику, — повтори: как твой дед именовал эту траву, что даёт сон?

   — Мяун, — не смущаясь, ответил Гринька. — Потому что от неё кошки мявкают.

Князь и доктор расхохотались. Затем старый врач важно произнёс:

   — Да, ты правильно сказал. Но от Плиния мы, врачи, привыкли именовать это растение «валериана», ибо она, как гласит глагол «валёре», подлинно оздоровляет человека. Она даёт здоровый сон!

   — А я много трав знаю! — похвастался обрадованный Гринька. — И кореньев! Дедушка уж когда и одного посылал... Бывало, скажет: «Гринька, беги-кось, ты помоложе меня: у Марьи парнишечка руку порезал...» А чего тут бежать? Эта кашка тут же возле избы растёт. И порезником зовут её... Скоро кровь останавливает!..

   — А ещё какие целебные травы ты знаешь, отрок? — вопрошал старый доктор.

Гринька, не робея, назвал ему ещё до десятка трав и кореньев. И всякий раз старик от его ответов всё более и более веселел.

   — А ещё и вредные растут травы, ядовитые! — воскликнул в заключение Настасьин. — У-у! Ребятишки думают, это пучки, сорвут — и в рот. А это сикавка, свистуля! От неё помереть можно! И помирают!

Тут он живо описал доктору Абрагаму ядовитое растение пёстрый болиголов. Старик не мог скрыть ужаса на своём лице.

   — О-о! — воскликнул он, обращаясь к Невскому. — Вот, государь, этим как раз растением, о котором в такой простоте говорит этот мальчик, отравлен был некогда в Афинах величайший мудрец древности...

   — Сократ? — произнёс Невский.

   — Да, государь...

Наступило молчание. Оно длилось несколько мгновений. Затем Абрагам снова пришёл в необычайное оживление и воскликнул:

   — Этот чудесный отрок — поистине дар небес для меня, государь! О, если бы только... Но я не смею, государь...

   — Что? Говори, доктор Абрагам.

   — У меня была давняя мечта — узнать, какие целебные травы известны русским простолюдинам. Ведь вот даже знаменитый Гален пишет, что он многие травы и коренья узнал от старых женщин из простого народа... Когда бы ты соизволил, государь...

Старик не договорил и посмотрел на Гриньку. Невский догадался о его желании. Тут они перешли с доктором на немецкую речь. Настасьин с тревогой и любопытством вслушивался. Понимал, понимал он, что это говорят о нём!

А если бы ему понятен был язык, на котором беседовали сейчас князь и лекарь, то он бы узнал, что старик выпрашивает его, Гриньку, к себе в ученики и что Невский согласен.

   — Григорий, — обратился к Настасьину Александр, — вот доктор Абрагам просит тебя в помощники. Будешь помогать ему в травах. А потом сам станешь врачом. Согласен?..

Гринька от неожиданности растерялся.

   — Я с тобой хочу!.. — сказал мальчуган, и слёзы показались у него на глазах.

Невский поспешил утешить его:

   — Полно, глупый! Ведь доктор Абрагам при мне, ну стало быть, и ты будешь при мне!.. Ладно. Ступай, спи. Утре нам путь предстоит дальний!..

Тысячевёрстный длительный путь между Владимиром на Клязьме и Новгородом Великим совершали в ту пору Частью по рекам Тверце и Мете, а частью конями. И немало на том пути приходилось привалов, днёвок, ночёвок!..

...Чёрная осенняя ночь. Тёмный, дремучий бор — бор, от веку не хоженный, но ломанный. Разве что хозяином лесным кое-где ломанный — медведем. В таком бору, если и днём из него глянуть в небо, то как из сырого колодца, глубокого.

Огромный костёр из двух цельных, от комля до вершины, громадных выворотней, пластает, гудёт на большой поляне. В такой костёр и подбрасывать не надо: на всю ночь! На этаком бы кострище быков только жарить на вертеле великану какому-нибудь — Волоту Волотовичу или же Святогору-богатырю. Да и жарят баранов, хотя и не великаны, зато целая дружина расселася — до сотни воинов — по окружию, поодаль костра.

Видно, как от сухого жара, идущего во все стороны от костра, отскакивают с треском большие пластины розовой кожицы на стволах сосен. Хвоя одного бока пожелтела и посохла.

С багровыми от жара лицами, воины — и бородатые и безусые — то и дело блаженно покрякивают, стонут и тянут ладони к костру. Другие же оборотились к бушующему пламени спиною, задрали рубахи по самый затылок и калят могучие голые спины, красные как кумач.

Время от времени то одному, то другому из богатырей становится всё ж таки невтерпёж, и тогда, испустив некий блаженный рёв, как бывает, когда парни купаются, обожжённый исчезает во тьме бора, где сырой мрак и прохлада обдают его и врачуют ему спину.

Сверкают сложенные позади каждого кольчужные рубахи, островерхие шлемы — чечаки, мечи и сабли: не любит Александр Ярославич давать поблажки. «Ты — дружинник, помни это. Не ополченец, не ратник, — говаривал он. — Доспех, оружие тебе не для того даны, чтобы ты их на возы поклал да в обозе волочил за собою, а всегда имей при себе...»

От кострища в сторону отгребена малиновая россыпь пышущих жаром угольев. Над нею, на стальных вертелах, жарятся целиком два барашка, сочась и румянея.

Тут же, в трёх изрядных котлах, что подвешены железными крюками на треногах, клокочет ключом жидкая просяная кашица — кулеш.

У одного из воинов, который слишком близко придвинулся к костру, да и задремал, упёршись подбородком о могучие кулаки, сложенные на коленях, вмиг посохла и принялась закручиваться колечком борода.

Его толкнул в плечо товарищ:

   — Михайло! Мишук, очнись! Бороду сгубил...

И все подхватили, и зашумели, и захохотали:

   — Сгубил... Сгубил... Ну, теперь баба не примет тебя, скажет: «Это не мой мужик, а безбородая какая-то некресть!..» И впрямь загубил бороду... будь ты неладен...

Так, соболезнуя и подхохатывая не по-злому, перемелькали перед беднягой едва ли не все соратники его: и Еска Лисица, и Олиско Звездочёт, и Жила Иван, и Федец Малой, и Дмитров Зелёный, и Савица Обломай, и Позвизд, и Милонег, и Бонн Федотыч, и даже Карл какой-то, хотя заведомый рязанец. Здесь и греческие — «крещёные», насильно внедряемые в народ, — и древние, языческие, «мирские» имена мешались с какими только ни пришлось прозвищами и с начавшими уже слагаться фамилиями.

   — Ведь экую в самом деле красу муськую потратил!.. Бить тебя мало, полоротый! — с горьким прискорбием, без всякой насмешки, проговорил старый благообразный воин.