Венгр закончил чаепитие и вытирал рот платком, поглядывая на Димитрия.
- Так ты так и не ответил, - сухо спросил я, - зачем Богу было угодно лишить тебя дочерей?
Монах поставил кружку на стол, посмотрел отрешённо куда-то вверх, затем – в угол, на икону, и уже совсем другим тоном медленно начал свой рассказ:
- Человек живёт в суете, не задумываясь, зачем он на этой земле, какова его миссия. В детстве мы ещё иногда думаем над этим, плачем по ночам, осознавая нашу смертность, смертность наших родных, близких. Помню, в младшем возрасте каждый вечер не мог заснуть без слёз. Как же так может быть, думал, что наступит момент и я уже больше никогда не увижу эти стены, эти дома, эти улицы, этих людей, своих родителей? Что с ними со всеми будет, когда меня уже на земле не станет, когда я умру? Разве так может быть, что я уже никогда об этом не узнаю? Они все будут ходить, что-то делать, разговаривать, ходить в школу, на работу, жениться, ругаться, смеяться, спорить, путешествовать, - а я уже ничего этого никогда не увижу? Как это несправедливо, думал тогда я? Зачем же тогда мне подарено это чудо под названием жизнь, если в какой-то момент она просто оборвётся на самом интересном? Зачем же так дразнить? Зачем так издеваться?! И вообще, самое главное, - зачем тогда жить?
- Ну, не ты один такими вопросами мучился, - покривился я. – У Льва Толстого полно текстов с подобными рассуждениями, это всё старо, как мир, и уже не одним поколением пережёвано.
- Да? И ты знаешь ответ? – монах схватил меня за плечо и артистично заглянул в глаза.
- Все знают, - пожал я плечами, - просто жить. Жить – ради самой жизни. Растить детей, работать, гулять, путешествовать. В общем, - получать удовольствие от самой жизни.
- Вот!! – захрипел монах. – Вот тут и закралась главная ошибка! Эти «все» жутко ошибаются! Как и ты! Как и он! – монах ткнул указательным пальцем в испачканный краской комбинезон венгра. – Вы все заблуждаетесь! И я заблуждался до поры, до времени! Вернее, до того дня, когда…
Мелодия битловской «Girl» с моего айфона ворвалась звонким рингтоном в монашескую келью совсем неожиданно, как с другой планеты, с другой цивилизации.
- Алло.
- Жулько, ты там живой? – кричала жена на фоне танцевальной музыки аниматоров. – К обеду тебя ждать?
- Нет, идите сами. Я здесь перекушу. Меня чаем с пирожками угостили. Через пару часов буду.
- Пирожками? Ха-ха! Тебя там в монахи случайно не постригли? Голос какой-то загробный!
- И я тебя тоже люблю.
Димитрий сверлил меня глазами.
- Жулько? Это что, ласковое прозвище? Как для пса?
- Это просто моя фамилия, - отрезал, чеканя слова.
- Не любит тебя жена?
- С чего это?
- Раз по фамилии кличет, - рассудил Димитрий, отхлёбывая чай.
- Ты от своей вообще сбежал! Не тебе судить! – грубил я.
- Да и ты сбежишь, уже вижу.
- Как ты это можешь видеть? По фамилии? Так она и мне самому не нравится! Ещё студентом хотел сменить, - отец не дал! – я перешёл на крик. – А потом женился, сын родился! Документы все уже на фамилию! Свыкся!
- Вот это и есть самое ужасное, когда свыкся.
Монах стал нервно теребить бороду, а потом резко развернулся к венгру и уже к нему обратился:
- Ты, Фарош, иди работать, послушники тебя ждут, а я позже подойду.
Венгр поднялся, взял меня ладонями за руку чуть выше локтя и потряс:
- Figyelj ra!
- Всего хорошего, - ответил я, и уже когда Фарош вышел, уточнил у Димитрия: - это он попрощался?
- Сказал, чтобы ты слушал меня внимательно.
- Ну язык!
- Это да. Знаешь, как по-венгерски студент? – зачем-то спросил вдруг монах и, не дожидаясь моей реакции, ответил: - дьяк.
Я молча дожёвывал пирожок и сёрбал остывший чай.
- Вот и я жил, как все: втянулся, свыкся, крутился как рядовая шестерёнка в каком-то глобальном механизме. Всё куда-то бежал, торопился, суетился, старался всё успеть, - продолжил свою исповедь Димитрий. – Мирская жизнь вся опутана сплошными канатами, обязательствами, проблемами, зачастую просто надуманными проблемами, долгами, условностями. Ты едва встал на ноги, а уже всем должен: стране должен, семье должен, школе должен, начальству, налоговой, банкам, детям, внукам. А потом вдруг – бац! – и ничего не осталось, и ты снова один, и только со своей памятью, со своей совестью разбираешься, то есть с Богом.
- Когда припечёт, все в религию ударяются, - скептически произнёс я. – А разве тут, в монастыре, всё по-другому? Разве тут у тебя нет обязанностей, нет правил, нет начальства? И разве тут ты не останешься тоже один в конце пути?
- Тут всё по-другому. Здесь ты избавлен от суровой необходимости зарабатывать деньги, бороться за существование, лукавить, подхалимничать, изменять, воровать.
- Как же так? Вы ведь берёте деньги за экскурсии? За пирожки эти с чаем, за мёд, за свечи – берёте? Занимаетесь коммерцией? А значит тоже лукавите и сражаетесь за кошелёк клиен…
- Нет! – сердито перебил меня монах. – Это совсем не то! Люди сами приносят! Это пожертвования!
- Пожертвования – это просто так, любую сумму. А когда конкретную цену за булочку с повидлом – это уже торговля, брат Димитрий. И налоговая, я уверен, точно так же из вас кровь пьёт. Кстати, сколько я должен пожертвовать монастырю за пирожок с чаем?
- Не обижай меня, Андрей! – Димитрий резко поднялся, сделал несколько шагов в глубь кельи, к иконкам, и три раза перекрестился.
Затем вернулся к столу, присел, и уже спокойным тоном продолжил:
- В монастыре избавляешься от всего наносного, от всей этой мирской шелухи, и начинаешь видеть, осознавать себя настоящим, таким, каков ты на самом деле, чего ты истинно стоишь. Здесь не нужно притворяться, одевать маску, прятать свою сущность под красивую одежду, под косметику и дорогой одеколон. Часы у меня только для того, чтобы показывать время, а не статус. Человеку на самом деле не нужна дорогая мебель, дорогая машина, изысканная еда, алкоголь, табак. Простой кельи с кроватью и столом вполне хватает для того чтобы отдохнуть и подумать о важном, о вечном. В погоне за благами, должностями, богатством люди сошли с ума. Зачем человеку несколько домов, квартир, машин, яхт? Чтобы сдавать в аренду? Чтобы денег стало ещё больше? Чтобы ещё больше предметов роскоши купить? Домов и квартир ещё больше? Чтобы потом ещё больше сдавать в аренду? И так до бесконечности, пока не наступит момент и ты не поймёшь, что и не жил по-настоящему, по совести, для обретения внутренней гармонии. Вот оно, главное мерило счастья, - внутренняя гармония! Жить в гармонии со свей совестью, понимать, что никого не обидел, не обманул, не ограбил. Тогда и умирать не страшно, а остатки лет, отведённых всевышним, доживать во благе, духовном совершенствовании, созерцании, изучении…
- Это какой-то утопический социализм, - я подлил чаю в обе кружки, - причём, весьма аскетичный и первобытный: тумба да лежак. Как у ранних хиппи: солнце взошло и всем хорошо.
- Не ёрничай, а подумай над моими словами. А главное, оглянись на свою жизнь: чего ты достиг, зачем суетишься, зачем живёшь?
- Да всё известно и так, к чему эти наивные вопросы?
- А ты ответь!
- Для семьи, для сына, для страны в конце концов, как это ни пафосно звучит.
- Для семьи? Это в которой ты просто Жулько? Тебе просто удобно так жить: при жене, при сыне, при работе какой-нибудь жульнической, каким-нибудь топ-менеджером, втюхивающим людям надуманные услуги или никчемные безделушки. И что значит: для сына? Он что, младенец?
- Нет, девятнадцать недавно отметили.
- Лет до пяти ребёнок твой, когда познаёт мир с твоей помощью, когда полностью от тебя зависит, когда смотрит на тебя, как на Бога.
- А потом что, уже не мой? – уголки губ растянулись в усмешке.
- Не твой. Он потом становится сам по себе. И твой авторитет уже тает, а вскоре ты вообще станешь ему конкурентом, будешь мешать, раздражать. Он вырастет и забудет про твои бессонные ночи возле детской кроватки, про твои жертвы времени, сил и средств. И единственное, что он будет искренне от тебя ждать, так это момента, когда ты перепишешь на него все свои активы: машину, гараж, дом, акции…
- В тебе просто кипит злость и зависть, - резюмировал я и перешёл в атаку: – Ты не смог достойно перенести утрату детей и теперь завидуешь любому, у кого они есть. Ты убежал из страны и потому не знаешь, как это – любить родину. Убежал от страдавшей жены и потому не знаешь о любви к семье. Вы все тут бродите в чёрных балахонах, обросли бородами, пасёте коз и собираете траву для заварки, молитесь по расписанию, - это жизнь? Это нормальная человеческая жизнь?
- Да, - спокойно отвечал монах. – Именно это и есть нормальная человеческая жизнь, в полной гармонии со своим телом и духом. Утро я начинаю с общей молитвы, это помогает настроиться на нужный лад, это – как умыться после сна. Потом физическая работа на благо монастыря, потом обед, отдых, и до вечерней молитвы я занимаюсь духовной деятельностью: думаю, пишу статьи, изучаю великих философов и богословов. Гуляю по окрестностям, любуюсь красотой природы, общаюсь с людьми, пою в хоре, да мало ли интересных дел?
- Ага, особенно петь в церковном хоре, - съязвил я.
- Пение не только душу очищает, но и организм, если ты не знаешь. И мы не только церковные песни поём. Вчера, например, разучивали прекрасную балладу британской рок-группы «Uriah Heep», самую известную из их творчества. Там и слова, и музыка наполнены высокой духовностью! Вот послушай, - и Димитрий неожиданно затянул высоким красивым голосом:
«There I was on a July morning
Looking for love
With the strength of a new day dawning
And the beautiful sun
At the sound of the first bird singing
I was leaving for home
With the storm and the night behind me
And a road of my own
With the day came the resolution
I'll be looking for you.»
(Это было июльским утром,
я искал любовь,