Санникову повезло — во время их приезда в Москву его друг был дома: Собянин снимал в самом центре в здании по Тверскому тракту роскошную квартиру, а отдыхать после спектаклей и гастролей отправлялся в Алексеевское, где купил небольшое поместье — доходное и в хорошем состоянии. А потому широким жестом предложил бывшему соученику место жительства на выбор, но Соня всегда боялась глухих мест — она обожала городскую суету с ее премьерами, приемами и вернисажами, и Максим любезно отвел им две комнаты в своей квартире. Надеюсь, мой зычный глас не будет для ушей милой дамы слишком обременительным, улыбнулся он, галантно целуя Соне ручку, — несмотря на свою славу и признание, Максим продолжал постоянные занятия, начиная день с распевки и повторения исполняемых им партий. На что княжна с очаровательной улыбкой ответила — по мне лучше гаммы с утра, чем деревенская скука. Собянин рассмеялся и подмигнул Санникову: Максим нисколько со времен учебы не утратил ни своего добродушия, ни прямоты суждений. Позже на ушко он искренне поздравил Санникова с женитьбой и был страшно удивлен, что Павел и княжна — только друзья, давние и хорошие — но друзья. Полагаю, причина тому — не твое скромное происхождение? — спросил он Санникова, и друг покачал головой — если бы!

Увы, Соня, высоко ценившая его преданность и безусловность своих желаний для Санникова, увлекалась всегда другими и каждый раз, замечая грустный взгляд, который тот бросал на ее очередной предмет обожания, говорила своему верному спутнику: ах, Павел Васильевич, да перестаньте же вы бояться призраков — все это так несерьезно, просто мне необходимо кем-то восхищаться, но быть постоянной в своей привязанности, как вы, я не могу — мне всегда нужны новые впечатления. Санников, конечно, ей не поверил и не без обиды намекнул, что, возможно, причина в другом — в разнице их положения в обществе. Соня посчитала его слова за оскорбление и неделю дулась на Санникова и с ним не разговаривала, но потом простила и, горестно вздохнув, призналась: милый вы мой, Павел Васильевич, дело не в вас, я и сама не знаю, в чем дело; возможно, я просто не выросла до серьезных отношений, но, если вы настроены решительно, не торопите меня, подождите, возможно, однажды наступит такой день, когда я приду к вам и скажу — я устала от ожидания воплощения несбыточных мечтаний о прекрасной и необыкновенной любви, я поняла, что такой любви не существует, и я согласна отдать руку и сердце тому, кто, пусть и не вдохновляя меня на сумасбродства и подвиги, служит мне бескорыстно и преданно, и всегда будет служить.

Сказав это, Соня припала к груди Санникова и разрыдалась. Павел Васильевич, осторожно поцеловав ее в макушку, долго гладил, словно маленькую, по голове и все говорил — разумеется, я подожду, вы только не беспокойтесь, Софья Петровна, по моему поводу, я умею быть терпеливым, и когда-нибудь у нас с вами все будет хорошо. Но думал Санников иначе — человек тонкий и чуткий, он прекрасно понимал, что день, о котором говорит Соня, настанет или слишком поздно, или не настанет никогда. В глубине души он опасался, что именно тогда, когда Соня окончательно отчается и перестанет верить в сказки, появится тот, кто не просто покорит ее воображение, но и уведет за собой, быть может, безвозвратно. Но все равно бросить Соню было выше его сил, и Санников продолжал следовать за нею повсюду — беречь и охранять. Для кого, стало ясно в Москве.

В неделю до намеченного ими отъезда в Петербург Собянин пригласил их в театр. Для него спектакль не был премьерой, но в тот день в Большом пел заезжий голландский тенор — на гастролера собиралась вся московская знать и богемная публика. Санников идти отказался — в его голове созрел замысел романа, и он не хотел прерывать работу над ним. Настоящую литературу он писал не часто — его главными жанрами были эссе и критические статьи, но как-то ночью — самое любимое время для творческих размышлений! — ему перед сном, в тумане полудремы привиделся вдруг сюжет о молодом писателе, который волею обстоятельств оказывается втянутым в семейную интригу некоего графа или князя, разыскивающего свою сбежавшую от его дурного нрава дочь, потому как — игрок, а деньги, причитающееся внучке от дедушки-миллионера, без нее получить он не может. Разумеется, идея еще была сыра, но, тем не менее, Санников не хотел ради веселого времяпровождения в компании всегда шумных поклонников Собянина упустить нить повествования, каковое при тщательной разработке могло стать уж если не шедевром, то, непременно, — бестселлером. И Санников остался в тот вечер дома. А назавтра его слух уловил в заобеденной болтовне поздно вставшей Сони новое имя — Ван Хельсинг.

Павел Васильевич тотчас же почувствовал опасность — Соня и говорила, и восхищалась новым знакомым совершенно иначе, чем своими прежними обожателями, да и по мимолетному замечанию очередной кумир мало походил на ее предыдущих поклонников. А главное — Соня категорически заявила, что намерена задержаться в Москве еще на какое-то время, и единственная определенность, которую услышал в интонациях ее голоса Санников, означала только то, что их отъезд и его направление отныне целиком и полностью зависит от сроков и географии перемещений господина Ван Хельсинга. Кто он такой? — спросил Санников у своего друга, и тот удивленно пожал плечами — понятия не имею: на вечеринке, устроенной в честь голландского солиста, было много малознакомых ему людей, в том числе и со стороны гастролера. Прием удался — Собянина просили петь на бис, не реже, чем его иностранного коллегу, и какой-то ювелир, выходец из Голландии, но уже давно живущий в России, преподнес им по памятному портсигару с алмазной осыпью. Но какой-то Ван Хельсинг, — смущенно развел руками Максим, — не помню, Павел, убей Бог, не помню!

Между тем Соня, почувствовав настороженность в расспросах Санникова, затаилась, что еще больше укрепило в нем мысль — что-то в истории этого нового знакомства неладно. И когда в очередной раз Соня засобиралась на прощальный концерт голландского тенора в Московском музыкальном обществе, Санников самым решительным тоном заявил о своем праве сопровождать ее. Соня, искоса поглядывая на не без иронии наблюдавшего за этой сценой Собянина и дабы избежать дальнейшего скандала, вынуждена была согласиться и кивнула — хорошо, после чего они все вместе отправились на концерт. И уже, поднимаясь по широкой лестнице в фойе главного зала консерватории, Санников почувствовал, что невольно волнение Сони передается и ему: она явно кого-то ждала и искала взглядом, как будто невзначай рассматривая собравшуюся публику.

После концерта избранные, а в их числе и гости Собянина, были званы в банкетный зал, где уже собралось довольно много приглашенных. Соня немедленно растворилась в толпе, переходя от группы к группе и явно продолжая свои поиски. И Санников, пытаясь угадать, кого она ищет, принялся расспрашивать Собянина о тех, кто привлек его внимание — тех, к кому подходила Соня, но он все время ошибался: два лица, отмеченные проявленным к ним Соней интересом, оказались репортерами, еще один — критиком, а другой — консерваторским педагогом и по совместительству чиновником Музыкального общества. Наконец, в ответ на следующий вопрос Санникова об очередном незнакомце в группе окружавших гастролера людей Собянин пожал плечами и сказал — наверное, кто-то из голландцев. Молодой человек был очень красив — черные волнистые волосы, обрамлявшие белое лицо, на котором картинно выделялись дюреровские тонкие усики и гладкая острая бородка, и Санников вздохнул с облегчением: незнакомец был слишком похож на все прежние привязанности Сони и вряд ли мог представлять для него серьезную угрозу. Но потом мимоходом выяснилось, что молодой человек — сын того самого ювелира, одарившего Собянина портсигаром, а Ван Хельсингом звали невысокого белокурого мужчину, все время стоявшего к Санникову спиной. И когда, дабы рассмотреть его, Павел Васильевич, обошел группу голландцев и разглядел-таки человека, которому принадлежало столь надоевшее за эти дни имя, Санников понял — все, вот и сказке конец.