Ван Хельсинг не блистал красотой — его внешность была ничем не примечательна, за исключением разве что удивительной синевы зрачков, которую он старательно прятал, часто опуская взгляд, чтобы не беспокоить собеседника его проницательностью. Говорил он негромко, но по тому, с какой непринужденностью этот человек переходил с родного языка на русский, а потом на французский и немецкий, при этом не бравируя, но явно демонстрируя свое знание итальянского, Санников оценил образованность незнакомца и его умение легко находить темы для общения с самыми разными людьми. Но вместе с тем он заметил, что Ван Хельсинг ни в одной группе приглашенных долго не задерживался, входя в каждый новый круг естественно и исчезая из него без последствий для разговора. Его волнение Санников, осторожно и издалека наблюдавший за голландцем, заметил лишь однажды и сразу же догадался — Ван Хельсинг увидел Соню и заторопился уйти. Такой поворот событий Санникова удивил — он знал: обычно за княжной вереницею ходили поклонники, но чтобы тот, кому она уделила внимание, бежал от нее?

И здесь Санников заметил, что уловка голландца не удалась, — их с Соней пути пересеклись, и Ван Хельсинг вынужден был приветствовать княжну. После чего они уединились в одной из ниш в коридоре перед залом, где присели на банкетку: по ходу голландец остановил проходившего мимо официанта с шампанским и, сняв с подноса для Сони фужер, подал ей его, а потом они стали разговаривать.

Санников, покрывшийся румянцем от неприятного ощущения непривычной ему роли соглядатая, посматривал на них из-за колонны при входе в зал и с каждой минутой проникался все большим негодованием. Со стороны общение Сони с голландцем напоминало знаменитую пушкинскую сцену первого объяснения Татьяны и Онегина, и к моменту ее завершения Санников преисполнился к голландцу столь сильного негодования, что с трудом удерживался от вмешательства в его разговор с Софьей Петровной. А когда тот, оставив побледневшую Соню в одиночестве и с глазами полными слез, поднялся и направился к выходу, Санников бросился следом, и, опередив его, сбегая по лестнице, вышел вперед.

— Послушайте, — воскликнул Санников, преградив голландцу путь, — хотя мы и не знакомы, но мне известно ваше имя, господин Ван Хельсинг, и я намерен, представившись вам — Павел Васильевич Санников, литератор — добиться от вас объяснения, что за отношения связывают вас и княжну Долгорукую, и почему вы позволяете оставлять ее в слезах и отчаянии?

— Вы сказали, ваше имя — господин Санников? — улыбнулся голландец, ни на секунду не утративший самообладания. — Однако я не понимаю, почему оно дает вам право вмешиваться?

— Это право дано мне семьей княжны, которую я поклялся им оберегать, — не без гордости объявил Санников.

— Так вы — дуэнья? — усмехнулся голландец.

— Так вы пытаетесь меня оскорбить? — побледнел Санников, но голландец немедленно и вполне решительно остановил его:

— Нет-нет, вам не удастся спровоцировать меня! — покачал он головой. — Княжна — вполне самостоятельная молодая женщина и может сама отвечать за свои поступки.

— Хотите сказать, что не вы, а она преследует вас? — нахмурился Санников.

— Преследует? — снова улыбнулся Ван Хельсинг. — О нет! Но отчасти вы правы — Софья Петровна выказала мне определенные знаки внимания, которые я не могу ввиду целого ряда обстоятельства принять. А потому я счел своим долгом сказать ей об этом, и, переговорив с княжной, вы сможете в том убедиться.

— Значит, у вас нет намерения вскружить ей голову? — с присущей ему прямотой спросил Санников.

— Единственное мое желание — избежать этого, — кивнул Ван Хельсинг и добавил: — И я буду вам невероятно признателен, если вы со своей стороны объясните княжне мою позицию. Я не хотел бы умалить ее самолюбия, но для всех было бы лучше, если бы она полагала, что на самом деле я просто не считаю ее привлекательной для себя — ни для случайной связи, ни для более долгих и прочных отношений.

— Вы считаете, так просто убедить влюбленную женщину, что она отвергнута? — с сомнением покачал головой Санников: голландец не развеял его подозрений — он даже и представить себе не мог, что Соня кому-то могла быть неинтересна!

— Я сделал все, что мог, — равнодушно пожал плечами Ван Хельсинг. — Однако я вижу, что ваши чувства к княжне — глубокие и искренние, так убедите же ее очнуться от романтических грез, скажите, что я уехал сегодня, вернулся в Голландию тотчас же после банкета. Уверен, она скоро переменит свое настроение и благополучно забудет и меня, иэту случайную встречу.

— Так вы не любите ее? — с надеждой в голосе спросил Санников и понял, что ошибся — голландец вдруг поднял на него свои изумительные синие глаза и тихо сказал:

— Послушайте, господин Санников, судя по всему, вы знаете княжну много лет и прекрасно понимаете, насколько она — удивительное и прелестное существо. Да вы, как я вижу, и сами попали под власть ее обаяния, но в ближайшее время мне предстоит довольно опасная экспедиция, и я не хотел бы обременять себя новыми знакомствами, а тем паче — личными обязательствами.

— Вы не даете Софье Петровне надежду, потому что сами боитесь надеяться? — понял Санников, и от признания, невольно сделанного Ван Хельсингом, у него закружилась голова — похоже, между Соней и голландцем возникли непрошенные и совершенно несвоевременные чувства. Чувства, которые разрушили его мечты о собственном возможном будущем с… Однако голландец не стал отвечать на этот вопрос и лишь повторил:

— Так вы обещаете убедить княжну в моем полном к ней равнодушии?

— Обещаю, — прошептал Санников, ощущая всю безнадежность и этого обещания, и намерений голландца отстраниться от фатального чувства.

Расставшись с Ван Хельсингом, Санников вернулся к беззвучно рыдавшей Соне, увез домой и беседовал с ней до рассвета, поведав и о своем разговоре с голландцем, и о том, что тот навсегда уехал из России. Собянин, вернувшийся с банкета засветло, застал в гостиной картину в высшей степени сентиментальную — Соня с просветленным взглядом плакала на плече у Санникова, а тот успокаивал ее нежными поцелуями, едва касаясь губами ее тонких, трепетных пальчиков. Вот и славно, ухмыльнулся Собянин, отправляясь спать. Однако сказка продолжалась недолго — отдохнувшая за неделю в загородном поместье артиста Соня согласилась, наконец, ехать в Петербург и на первой же станции припала к окну с возгласом — это он!

Соня утверждала, что видела своего возлюбленного в выезжавшей им навстречу почтовой карете, но, разумеется, слушать ее никто не стал, и карета на станцию не вернулась. За всех досталось Санникову, и, в конце концов, под давлением он вынужден был признаться, что солгал по просьбе голландца — да, Ван Хельсинг не собирался покидать Россию, но куда лежал его путь, Санников не знал. Зато об этом теперь знала Соня, влюбив в себя за полдня, проведенные на станции в ожидании кареты из Петербурга сына смотрителя — скромного и впечатлительного гимназиста: она уговорила юношу позволить ей на секундочку взглянуть на проездные записи его отца, после чего заявила, что возвращается в Москву, и Санникову ничего не оставалось, как последовать за нею. В Москве они пересели в карету, отправлявшуюся в направлении сибирского тракта, и через два месяца оказались в Каменногорске.

Ван Хельсинг, то работавший с картами в губернском земельном архиве, то уезжавший в горы, снимал комнату в доме на окраине города. Его хозяин про возвращение жильца ничего определенного сказать не мог, но обещал, что, едва тот появится, немедленно сообщит в гостиницу, где остановились Санников с Соней — отправит за ее сиятельством старшего сына. А пока можно было гулять по городу, казалось, тихому и живущему вольно и несуетно.

Каменногорск располагался под горой на берегу реки, надвое делившей старый скальный массив. По ту сторону, через переправу располагались дома ссыльных поселенцев и острог, в котором содержались сосланные и останавливались на передышку идущие по этапу. Сам же город лежал в стороне от тракта — так решили заложившие его Перминовы, владельцы самых больших рудных шахт и заводов, на своем берегу создавшие маленькую копию родного замоскворецкого быта. Вдоль главной улицы нового города приглашенный ими архитектор отстроил красивые двухэтажные дома с куполами и мезонинами, балюстрадами и балконами, колоннами и лепниной при входе. Со временем в центре появился еще один дом — торговое собрание, названное городским клубом, где находилась библиотека, был устроен зрительный зал наподобие московского Малого театра и отведено место под курительный салон и ресторацию. К городскому клубу, высившемуся на этаж перед другими домами, позднее пристроили гостиницу, которая никогда не пустовала, — место это было проезжее, купеческое, да и регулярные ярмарки, то пушные, то по древесине, привлекали в Каменногорск предпринимателей разного толка и кошелька. Служивые люди строили дома либо по откосу реки, либо под самой горой за протокой, отделявшей центральную часть города; здесь дома были попроще, одноэтажные, среди них — много деревянных, но все они отличались добротностью, имели хороший двор и забор из теса, просмоленный и крепкий. В таком жила и Авдотья Щербатова, в таком снимал комнату Ван Хельсинг.