Иоганну никто не смел противоречить. Поэтому, когда в ту ночь он велел убить старого Хассо Мантейфеля, который пришел с векселем на пять тысяч талеров, они предпочитали молчать. Храпит молчание и их секретарь-летописец в своих хрониках. Известно только, что Анна вернулась наверх и, когда поднялась, Матеуш был уже мертв. Видимо, в последний момент он пытался встать, так как лежал на полу. И Анна оставалась наедине с покойным всю ночь, не выходила из комнаты. А когда рано утром явился Иоганн, все уже было кончено, то есть Хассо Мантейфеля тоже не было в живых. Его нашли на рассвете в портовом канале с перерезанным горлом. Анна не могла слышать ссоры Хассо Мантейфеля с Иоганном из-за пяти тысяч талеров, взятых в долг несколько лет тому назад, чтобы первый из Кольбатцев мог посетить Англию.

Я знаю, что вы, как следователь, не можете не подумать: а не сделал ли этого Шимон? Может, он все-таки уступил отцу? Думаю, что нет, и этому есть доказательства. Разбирая здешний архив банкирского дома «И. Кольбатц и сыновья», я обнаружил тот самый вексель, выданный Мантейфелю в 1502 году, когда Иоганн собирался в Англию.

Если бы старика убил Шимон, то векселя там не было бы. Ведь той ночью Шимон бежал из дому. Не простившись с бабушкой и, мне кажется, даже не узнав о смерти деда… Этому тоже есть доказательства…

— Прошу прощения, пан доктор. Это Шимон?… — я прерываю рассказ Бакулы и показываю на четвертый портрет, который висит рядом с изображением Иоганна Кольбатца, изысканного финансиста в лосевых башмаках, одежда которого украшена круглым воротником из брабантских кружев.

— Нет. Якуб. Брат Шимона, для которого отец построил замок. Портрета Шимона не сохранилось — никто даже не помнил, как он выглядел. Меня всегда удивляло, что замок построили именно здесь, в Колбаче. А деревня исчезла, пропала, та самая славянская, поморская деревушка Матеуша. И вырос на ее месте дворец. Ближайшая деревня называлась тогда Голичево и, судя по документам, никогда не имела отношения к Колбачу. Иоганн построил дворец в тысяча пятьсот двадцать восьмом году и сразу отправил сюда мать, ее — Анну Хартман. Здесь она и похоронена. Вы уже видели могилы, пан капитан?

Не успеваю ответить доктору Бакуле. В башне, которая едва вырисовывается черным силуэтом на фоне темно-синего неба, снова вспыхивает свет. На снегу появляется деформированное, словно выхваченное из сюрреалистической картины, очертание окна. Свет гаснет, и одновременно я слышу крик Бакулы.

— Что случилось, доктор?

— Ах, ничего, — отвечает Бакула и умолкает. Садится в кресло. Его явно утомил длинный рассказ, хотя он и старается усмехаться вежливой деланной улыбкой.

Я позволяю ему молчать столько, сколько ему будет угодно, а когда замечаю, что его пальцы снова начинают выбивать нервную дробь на подлокотнике кресла, возможно просто выражая понятное в дайной ситуации беспокойство, резко спрашиваю:

— Доктор, зачем вы его похоронили? Где вы взяли гроб?

В дверях стоит поручик Домбал. Его лицо, правда, ничего не выражает, но во всей фигуре, наклоненной вперед, я чувствую нетерпение. Он явно пришел с чем-то срочным и более важным, нежели тот ответ, который я сейчас могу услышать от Бакулы. Поэтому жестом руки даю ему понять, что он может не отвечать, и приказываю Домбалу войти. Он с неохотой поглядывает на Бакулу.

— Говорите!

— Гражданин капитан, пост номер три задержал женщину, Несмотря на предупреждение, хотела бежать.

— Кто?

— Здешняя. Ввести?

Я говорю, чтобы ее привели, и извиняюсь перед Бакулой. Он усмехается, как обычно, вежливо, но не угодливо, хотя его глаза приобретают совершенно новое выражение. В них уже нет и следа нервного беспокойства. Я бы сказал, что он доволен. Ба! Даже глубоко удовлетворен…

— Я буду ждать вашего ответа, пан доктор.

— Остаюсь в вашем распоряжении, пан капитан.

Доктор Бакула выходит, держа руки в карманах.

Домбал говорит о докторе Бакуле:

— Мне кажется, он интересный человек.

— Я тоже так думаю, поручик.

— Но, несмотря на это, я поставлю милиционера у дверей его комнаты. Обыск не дал результатов.

— Совсем?

— Совсем. Кроме тех ключей от машины немца, которые я нашел в комнате сторожа.

— Интересно… Где эта женщина?

— В соседней комнате. Скорее — девушка. Хорошенькая. Лет восемнадцати. Труда Фрич.

— Немка?

— Дочь здешнего сторожа. Во всяком случае, она так назвалась.

— Приведите. Когда наш доктор закончит?

— Через час. Не позднее чем через час.

Домбал выходит, потом вводит девушку. Она и в самом деле хорошенькая, только лицо ее искажено страхом. Одета в дешевенькое пальтишко, в руках держит матерчатую сумку. Стоит в дверях и не решается ступить дальше, а вокруг ее ног расплывается темное пятно от растаявшего снега. Снег запорошил ее пальтишко и сумку. Туфли промокли. Девушка переступает с ноги на ногу, хотя я уже дважды жестом приглашаю ее войти.

— Прошу подойти поближе, панна Фрич, — говорю спокойно и стараюсь, чтобы мой голос звучал мягко и дружелюбно. — Пожалуйста, садитесь вот тут. И лучше всего, если вы снимете туфли. Вы же вся дрожите. Сегодня целый день идет снег, панна Фрич. Поставьте ноги на коврик. Вот так… Сейчас скажу, чтобы принесли рефлектор.

Когда милиционер вносит обогреватель, Труда Фрич все еще смотрит на свои мокрые ноги и не произносит ни слова. Я наливаю ей горячего чая, но она даже не благодарит и отодвигает чашку на самый край стола. Мне кажется, что у нее в ушах еще звучит окрик задержавшего ее милиционера. Она оглядывается на дверь, затем почему-то бросает быстрый взгляд на опаленный кирпич камина, и глаза ее застывают на этом предмете, оставаясь неподвижными в течение всей нашей беседы.

— Теперь лучше, панна Фрич?

— Да. — Это ее первое слово.

— Куда вы торопились, панна Фрич?

— К подруге, в Голчевицы.

— За четыре километра в таких легких туфельках?

Сегодня должны быть танцы, — говорит Труда Фрич.

— Ах да… Я совершенно забыл, что сегодня суббота. Только… Панна Фрич… Ведь дорога в Голчевицы идет в другую сторону. Что вы делали у берега моря?

Труда Фрич пожимает плечами.

— Предположим, вы хотели идти берегом моря в Голчевицы на танцы. А зачем вам понадобилось убегать от милиционера? Надо было просто объяснить ему, что вы спешите к подруге, в Голчевицы.

— Я сказала неправду. Совсем я и не шла на танцы. Вышла просто так. Просто взяла и вышла…

— Конечно. Понимаю: прогулка после ужина… А может, вы хотели что-либо купить? Ведь вы взяли с собой сумку. — Я протягиваю руку к сумке из клетчатого полотна, нитяные ручки которой уже сильно потерты. Девушка резко вырывает ее и прижимает к себе. Кладет сумку на колени и искоса поглядывает на меня. Я пытаюсь не реагировать, казаться спокойным, хотя, честно говоря, очень хотел бы отнять у нее сумку и заглянуть внутрь.

— Панна Фрич, давайте договоримся: вы шли к подруге в Голчевицы, где должны были состояться танцы. Потом испугались милиционера и побежали. Ведь так?

Труда Фрич, по-прежнему уставившись в черную пасть камина, благодарно мне улыбается.

— Да.

— Ну наконец договорились. И часто вы ходите на танцы в Голчевицы? Каждую субботу?

— Нет. Не каждую. Когда приезжаю в Колбач, то хожу. Но не всегда. Бывает, что нужно помочь отцу. Сготовить, заштопать или постирать. Я приезжаю из техникума в субботу, а в воскресенье вечером уже надо ехать обратно в город.

— Понятно. Значит, вы не часто бываете в Колбаче? А хорошо вы знаете замок?

— Я тут родилась.

— В сорок первом?

— В сорок первом. Девятнадцатого января. Завтра у меня День рождения.

— В таком случае желаю хороших отметок на экзаменах. Очень сожалею, что вместо подарка я вынужден задавать вам неприятные вопросы.

Труда Фрич равнодушно усмехается.