В жутковатой келье, холодной, как могила, в башенке Старого Замка я разговариваю со Смотрителем Департамента Добродетели, мрачным, крепко сбитым, седым. Смотрителя, Уважаемого Господина И-Ур, почти официально называют Одноглазым Филином: его глаз когда-то давно выбили в поединке — и чёрная повязка на угрюмом лице вкупе с чёрным, в узких полосках меха, кафтаном, делают И-Ура поразительно похожим на пирата, состарившегося в злодеяниях. Впрочем, это — земной стереотип; на Нги-Унг-Лян шрамы на лице означают отвагу и доблесть, а висящая за спиной Господина Смотрителя акварель с оскаленным сторожевым псом в шипастом ошейнике и надписью "Охраняю и защищаю" ещё и вкус выдаёт.

И-Ур, как говорят при дворе, жестокий, но фанатично честный чиновник, один из тех, кто считает, что государство рухнет, стоит ему отвернуться или сделать ошибку. К врагам короны он беспощаден, мелкой уголовной шушерой его чистоплотная душа брезгует, но он, по слухам, лично просматривает протоколы допросов. Болтают о сети осведомителей — Птенчиков Одноглазого Филина, о палачах, которые за доброе слово и сотню золотых могут обеспечить приговорённому к каторге фатальную кровопотерю и честную смерть, об ужасных методах дознания… но я понятия не имею, правда это или классический фольклор. С криминальным миром Кши-На я совершенно не знаком — поэтому мне интересно до холодка в животе.

Меня Господин И-Ур встречает приветливо, угощает горячей микстурой-чок, к которой я уже привык, как к чаю или кофе, и сухим печеньем — а помимо того выражает готовность рассказать всё, что я пожелаю услышать. До него тоже дошла история с Ри-Ё — И-Ур считает меня защитником неправедно обиженных и уважает.

Я устраиваюсь на циновке возле его рабочего места — конторки и чего-то, вроде этажерки, с кипой деловых бумаг. Листки с чёрным обрезом — явно официальные документы; по качеству бумаги и её выделке в Кши-На можно судить о написанном на ней: на "чёрной" любовных писем не пишут, оборванный край письма — предел неуважения к адресату, золотой обрез — аристократическая Семья, красный — для особых случаев… Рядом с этажеркой стоит жаровня — и сравнительно не дует от незаклеенного окна. Я кое-как отогреваюсь и спрашиваю о содержащемся под стражей контингенте.

Господин Смотритель степенно сообщает, что криминальная обстановка в любимой Столице, слава Небесам, нынче вполне терпима. Ужасных злодеев не появлялось уже года четыре, с тех пор, как казнили посредством зарывания в землю живьём мерзавца, что поджёг дом с тремя детьми и женщиной, дабы получить наследство. Клятвопреступников и заговорщиков, хвала Небесам, не видать. В Башне ожидают суда разбойники, аптекарь, торговавший ядом из-под прилавка, и взломщик, которого Птенчики выслеживали несколько лет. Прочие — мелкота: ворьё, жульё и всякая шелупонь, вроде игроков в "чёт-нечет" с утяжелёнными фишками.

Я спрашиваю о криминальном мире Столицы.

И-Ур пожимает плечами. Ему не представить себе, просто в голове не уместить, как такая важная особа — Вассал Государыни — может интересоваться жизнью сброда. Я настаиваю — и мне обещают показать "зверинец". Уточняю: больше всего меня интересуют Юноши призывного возраста. Намекаю на государственный интерес — и Господин Смотритель перестаёт задавать вопросы.

Передаю письмо Государя. И-Ур ломает печать, пробегает глазами по строчкам — и отвешивает условный полупоклон. "Уважаемого Господина Э-Тка сию минуту проводят к пленному". Стражника вызывают звонком, глухо отдающимся где-то внизу. Сотник, высокий хмурый парень в кирасе, вооружённый до зубов — Мужчина, впрочем, Юноши тут не служат — провожает меня в саму Башню.

Тюремный двор отделен от "казённого присутствия" каменной стеной и двойной чугунной решеткой. Он вымощен булыжником, хотя городские мостовые крыты плоскими каменными плитками. Стражники под козырьками, защищающими от дождя и ветра, стригут меня взглядами: в эту часть крепости просители с бумагами не ходят, их не пускают — важному Господину без знаков Департамента на территории тюрьмы делать нечего. Но вопросов опять-таки не задают: меня сопровождает доверенное лицо.

Письмо Государя с его печатью служит пропуском в саму Башню. Башня состоит из винтовой лестницы, бесконечной и крутой, как зараза, и крохотных камер, вмурованных в толстенные стены из шершавого желтовато-серого камня. В стародавние времена в таких клетушках, я думаю, дежурили лучники или дозорные. В каждой клетушке размером два на полтора, с узкой — ладонь не пройдёт — бойницей окна — условная койка из пары плоховато оструганных досок, параша и всё. Башня продувается насквозь — и всё равно здесь стоит классическая тюремная вонь: параши, пота, нездоровых тел, грязного тряпья, кислого страха… Запахи загнанного зверья и перепуганных людей впитались в стены навсегда. Камеры закрыты не дверьми, а раздвижными решётками; выходят на круглые лестничные площадки. Я вижу за решётками ожидающих участи злодеев.

Косматый мужчина сидит на койке квадратной спиной к лестнице; даже не дёргается обернуться, слыша шаги. Довольно молодой, лет около тридцати, демонического шика, парень в рубахе, заляпанной давно побуревшей кровью, окидывает меня презрительным взглядом с головы до ног. Высокий человек, лица которого я не вижу, смотрит в бойницу на узкую полосочку мутного неба. Тщедушный типчик с похабной рожицей кидается к решётке, хватается за неё руками, верещит:

— Уважаемый Господин, Птенчики ошиблись, я не Се-Ю, Небом клянусь! Я солодом торговал, в уезде, сюда приехал в бордель сходить… то есть, в храм — помогите несчастному, невинно же страдаю!

Глядя на всё это, я прикидываю, как досталось южному принцу, прожившему в такой клетке не неделю до приговора, а несколько месяцев, да ещё зимой. Ледяной каменный мешок, продуваемый всеми ветрами, вонючий — и ты на виду каждую минуту. Немудрено, что он кашляет и хочет умереть — здоровый земной мужик заболел бы насмерть, не то, что шестнадцатилетний нги-унг-лянский мальчишка…

Я бы не удивился, увидев именно то, что успел вообразить — гуманизм в эту эпоху в антропоидных мирах обычно не достигает горних высот — но с принцем поступили не так жестоко, как могли бы. Камера в верхнем ярусе башни когда-то была, очевидно, кордегардией или помещением для отдыха. Метров десять квадратных, окно, закрывающееся обтянутым пергаментом ставнем, жаровня, пол, застеленный циновкой, койка, на которой нашлись и матрас, и одеяло из свёрнутой в несколько слоёв и простроченной ткани… Принц сидит на койке в лянчинских кожаных штанах и здешней шёлковой рубахе, накинув на плечи форменный полушубок пограничника из Кши-На; он поднимает глаза, когда стражник отпирает решётку — и у меня случается приступ жалости.

Да, враг, конечно. Я понимаю. Вдобавок, заложник.

На меня огромными чёрными очами в неизмеримых ресницах смотрит тропический чахоточный ангел. От страданий, физических и моральных, вся классическая лянчинская брутальность испарилась — от неё остался только острый огонёк в очах и поза загнанного волчонка. А мил он внешне на редкость: со своими отросшими кудрями, тропическим шармом, лихорадочным румянцем на скулах и матовой смуглостью.

Как-то не очень похож на братьев-Львят: слишком большие глаза, прямой, "европейский" разрез, скулы не торчат, кожа посветлее… Я бы сказал — полукровка. Сын Великого Льва и светленькой северной рабыни, не иначе.

— Плохо себя чувствуешь, Львёнок? — спрашиваю я и вхожу. — В груди болит?

— Лучше, — отвечает Элсу осторожно. — Этот… старик… оставил тут… вот. Велел отпивать по глотку, если начну кашлять. Ты — лекарь?

На поставце — вылитая деревянная табуретка — стоят стеклянный кувшин с мутным бурым содержимым и чашка. Что в кувшине, я себе представляю. Отвар чок, смешанный с соком солодового корня, малым количеством настойки "подорожника" и вискарём из ся-и. В сумме — жаропонижающее, обезболивающее и отхаркивающее средство. Не знаю, поможет ли оно при здешней "чахотке", но от тяжёлого бронхита спасает и даже успешно.