— Штрафниками? — переспросил Твердохлебов, и от волнения у него перехватило дыхание. — Да я… товарищ полковник…

— Гражданин полковник.

— Я готов, гражданин полковник!

— Вот и ладушки, — сухо улыбнулся полковник. — В штрафбате возможностей искупить свою вину будет у тебя, майор, через край…

Твердохлебов встал, отдал честь:

— Благодарю за доверие, гражданин полковник.

Бои шли на фронте в тысячи километров, от Черного до Баренцева моря, и каждый день, каждую ночь гибли тысячи и тысячи наших солдат, и требовались новые и новые тысячи. Мобилизационные команды шарили по укромным, глухим деревням Сибири и Дальнего Востока, по степям Казахстана, по горным аулам Средней Азии, отлавливали, призывали, агитировали и гнали толпы перепуганных мужиков и пацанов на войну. Но людей все равно не хватало! Страшные по своему ожесточению шли бои в Сталинграде. Здесь русские мужики уперлись, вгрызлись в землю, в подвалы и развалины, умирали, но не уходили. А пропади оно все пропадом! А гори оно огнем ясным! Хрен тебе, выкуси — не дамся, и все тут! Сам подохну, но и с собой на тот свет десяток-другой фрицев уволоку! И такое твердокаменное упорство русского мужика пострашнее любого взрывного героизма, в нем обстоятельность и спокойствие обреченного, готового к смерти. А ведь и перекреститься, бывало, не успевали, как пули чмокали в голову или в сердце. Прими, Господи, душу мою, прости за грехи вольные и невольные… Во многих местах немцы ценой огромных потерь, каких они никогда раньше не видывали, все же вышли к Волге, но исход дела это не решило. Почерневшие от гари развалины города шевелились, огрызались огнем, держались.

По Волге ночами буксиры тянули плети бочек с нефтью. Бочки связывали канатами и тросами. Немцы исправно вылетали бомбить эти плети. Бочки рвались, вспыхивали чадящим черным огнем, и светящиеся змеевидные плети ползли по черной воде. Взрывались катера-буксиры, хороня в ледяной воде экипажи. Но фронт властно требовал горючее. И горючее доставляли. И работали переправы, доставляя на огненный берег новых и новых солдат…

Лагерь заключенных окружал такой же глухой забор из кедрового частокола с колючей проволокой поверху, те же вышки торчали по углам. На плацу строились шеренги зэков — бушлаты, разбитые кирзовые сапоги и ботинки, рваные калоши, а то и лапти с намотанными на ноги кусками дерюги или мешковины.

Перед строем топталось лагерное начальство и еще начальство из центра. Один из них, высокий, в хромовых сапогах и длиннополой шинели с четырьмя шпалами в малиновых петлицах, почти кричал, чтобы его слышали:

— Внимание, заключенные! Родина в опасности! Фашист мечтает нас победить и бросает на фронт все новые и новые орды своих солдат! Партия-а-а!! Советская вла-а-асть!! Оказывают вам огромное доверие! Вам предоставляется возможность кровью искупить свою вину за совершенные преступления! Кто хочет на фроо-онт — три шага вперед!

Наступившая пауза многим показалась вечностью. Потом строй качнулся, и из него один за другим стали выходить зэки. Не все вышли, не все! Больше половины остались стоять, где стояли, перебрасывались негромкими репликами:

— На хрена попу гармонь! На передок погонят, а там и жить останется до первого боя…

— Зачесались коммуняки — видать, прет немец, не остановишь.

— Это что жа, без солдат они совсем осталися, ежли зэков на фронт ташат?

— Видать, немец и вправду дал им прикурить…

Нехай горят, сучьи выродки, огнем адовым, штоб я за них воевать пошел — не дождетесь.

— Закрой хайло — услышат.

— Нехай слушают — в гробу я их видел, дубовом и тесовом.

— Немец-то им нажарит зад — до Урала драпать будут.

— А как воевать будем? Под охраной?

— Ага! Ты воюешь, а тебя двое красноперых с автоматами охраняют… — послышался приглушенный смешок.

— А што, мужики, немец верх возьмет, глядишь, колхозы ликвидирует?

— И нас заодно с колхозами вместе…

— Не скажи — на земле работать кому-то ведь надо?

— Гля-ка, а политические все как один шагнули — ну, бараны, мать их, энтузиасты!

Начальство медленно шло вдоль строя вышедших вперед, и высокий, с четырьмя шпалами громко говорил:

— С кем на фронте осечка выйдет, тогда уж сами себе приговор выносите — расстрел без оправданий! Запомните то, что говорю! Повторять вам никто не будет!

А начальник лагеря остановился перед кряжистым мужиком лет сорока, с тяжелым лицом и серыми, как у волка, раскосыми глазами:

— Ты ж в законе, Глымов? Не работал, а на фронт хочешь?

— Да надоело на нарах париться, начальник, малость повоевать охота, — скупо улыбнулся Глымов.

— Там малость не получится, там на всю катушку надо будет, Глымов, — нахмурился начальник лагеря.

— Это уж как придется, начальник, — вновь улыбнулся Глымов, и стоявшие рядом зэки тоже заулыбались.

— Там придется, Глымов, там придется… — все хмурился начальник лагеря.

— Ох, начальник, нам, славянам, все одно — что спать, что воевать. Спать — оно, конечно, лучше — пыли меньше, — в третий раз улыбнулся вор в законе Глымов.

…Другой лагерь, правда, как две капли похожий на предыдущий, и такой же строй зэков вытянулся по плацу, и слышны крики начальства:

— Родина в опасности!.. кровью искупить свою вину!.. Три шага вперед!

И строй качнулся и люди стали выходить вперед — сразу четверо… потом трое… потом снова четверо… один… трое… еще сразу четверо…

Поземка швыряет в лица сухой колкий снег, стоят зэки, смотрят — такого еще не бывало…

…Еще лагерь. Шеренги зэков, и вновь крик начальства:

— Кровью искупить на фронте свою вину!

И вновь выходят желающие отправиться на фронт…

Заключенные жадно слушали пронзительный голос полковника:

— Родина в опасности! На фронт поедут только добровольцы! Кровью искупить свою вину! Кому сердце приказывает — три шага вперед!

И один за другим стали выходить заключенные. Густо валил снег, белыми эполетами ложился на телогрейки…

Руки инструктора быстро собирали затвор винтовки. Сухо щелкали детали, входя друг в друга.

— Поняли? Давай за дело! — скомандовал инструктор.

И человек пятнадцать зэков, сидевших за длинным столом, стали неуверенно собирать лежавшие перед каждым детали затвора. Инструктор, затянутый в гимнастерку с тремя кубиками в петлицах, не спеша прохаживался вдоль стола, останавливался, смотрел, начинал поправлять:

— Да не так… че ж ты ударник-то забыл? Вот смотри… — Он брал детали и медленно, чтобы курсант мог увидеть, начинал собирать. — Ну, понял? Вот эту хреновину сюда, а вот эту со спусковым крючком сюда… Проще пареной репы, че ты?

— У меня готово, — сказал один зэк.

— У меня тоже, — подал голос другой.

— И я вроде… — сказал третий.

— Двести раз подряд собрать и разобрать! — скомандовал инструктор.

— Сколько? — изумленно спросил кто-то.

— Двести, — повторил инструктор, — А вы как думали? Чтобы воевать — учиться надо!

— Н-да-а, воевать — не воровать… — сказал еще один зэк.

Семеро курсантов встали из-за стола, собираясь уходить.

— Вы куда, граждане? — спросил инструктор.

— Да мы, гражданин старший лейтенант, за Гражданскую войну не одну тыщу раз эти затворы собрали и разобрали, — ответил за всех один заключенный.

— И пулемет знаете?

— А как же… как «Отче наш».

— Чего же сразу не сказали? Много таких среди вас?

— Хватает. Думаю, больше половины добровольцев, — сказал тот, что за всех.

— Тогда свободны. Явитесь только на стрельбы. Остальным продолжать! И поживей, ребята, поживей. — Старлей посмотрел на часы. — Через час новая партия курсантов придет.

— А нас отпустите? — с надеждой спросил кто-то.

— А вы пойдете с пулеметами знакомиться, — ответил инструктор.

— Скоро обед, старлей, святое дело!

— Пока двести раз не разберете и не соберете, никакого обеда не будет! — свирепо вытаращил глаза инструктор.