– Вы испачканы. – Изабелла указала на его плащ, измазанный грязью на плече.

– Должно быть, это грабитель задел меня грязным башмаком, когда я перебросил его через себя.

– Вы столкнулись с разбойниками?

– Пришлось вступиться за одного несчастного.

– Как вы не боитесь? Ванхель, неужели вас ничто не страшит?

– Только разлука с вами, – пошутил он.

– Вы настоящий сумасшедший. – Она припала головой к его груди и с наслаждением вслушалась в тепло, потёкшее в неё из его крепких рук, бережно обнявших её плечи. – Никогда не забуду, как вы разбросали тех бесстыжих господ, которые пристали ко мне на рыночной площади. А ведь их было пятеро! И все вооружены!

– Разве я мог позволить, чтобы кто-то отпускал мерзкие шутки в вашу сторону?

– Безрассудный… Они могли убить вас, и это сошло бы им с рук, ведь они – рыцари, люди благородных кровей, не привыкшие считаться с людьми более низкого происхождения. У меня сердце замирает, когда я вспоминаю тот день. Как они схватились за мечи, готовые изрубить вас! А вы каким-то непостижимым образом расшвыряли их, расправились с ними голыми руками! Я никогда не перестану восхищаться вами, мой милый Ванхель…

– Изабелла, почему бы вам не уйти со мной прямо сейчас?

– Без родительского благословения? – вздохнула она. – Я не смею.

– Вы слишком много значения придаёте этим пустякам.

– Зачем вы говорите, что благословение – пустяк? – с горечью проговорила она. – Порой ваши слова пугают меня.

– Не будем спорить об этом… Не сейчас… Просто придётся повременить с нашим счастьем. Наберитесь терпения, родная… И ложитесь спать, вам следует отдохнуть перед завтрашним путешествием. Путь до владений графа де Парси не близкий.

– Ванхель, не оставляйте меня сейчас…

Она отчаянно прижалась к нему всем телом, чего не позволяла себе никогда при их прежних встречах с глазу на глаз.

– Я люблю вас!

– Знаю, мой ангел. Я тоже люблю вас.

– Как же нам быть? – шептала она.

– Если бы вы согласились уйти со мной… Впрочем, всё уже сказано. Езжайте к графу де Парси, раз такова воля вашего батюшки. Обещаю вам нагнать вас в скором времени, а там и решим, как нам быть.

Он мягко отстранил её от себя.

– Ванхель…

Девушка снова протянула к нему руки, и он увидел в её глазах мольбу.

– Изабелла, мой нежный цветок. – Он шагнул к ней и наклонил голову, припав к её губам долгим поцелуем.

Тело девушки задрожало.

– Я хочу быть вашей, – проговорила она, задыхаясь.

– В недалёком будущем у нас обязательно появится такая возможность. И нам не нужно будет скрываться от посторонних глаз, нам не придётся таиться. Обещаю. – Он поцеловал её ещё раз, но теперь коротко, почти по-братски. – А теперь прощайте… И помните, что мы с вами разлучаемся на очень малое время…

Сказав это, он легко выбрался в окно и спрыгнул на дорогу…

С Изабеллой он познакомился три месяца назад, когда вступился за неё на улице. Увидев горячие слёзы в её глазах, Хель уже не мог выбросить из головы Изабеллу. Такого не случалось с ним прежде. Он относился к женщинам легко, принимал их ласки и даже любовь, но сам не допускал никого из них к своему сердцу. Бывало, он увлекался кем-то ненадолго, но забывал о своём увлечении, едва дела звали его в путь. Он даже не прощался с той, которая согревала его ночами… И вдруг в его сердце поселилась любовь. Образ Изабеллы постоянно возникал перед его глазами, и Ван Хель не знал, как к этому относиться. Девушка стала казаться ему самым дорогим существом на свете, и он – человек, которого и человеком-то было трудно назвать, ибо он познал тайные глубины многих оккультных сообществ, был посвящён в знания, дававшие ему огромную власть над людьми, прошёл через самые кровавые войны последних нескольких веков и не только остался жив, но заполучил бессмертие, – он тосковал, разлучаясь с Изабеллой, как тоскует по девушке всей душой безусый юнец, не познавший ещё сладости женского тела.

Ван Хель удивлялся себе и вопрошал: «Ты ли это, дружище? Откуда в тебе нелепое мальчишеское волнение? Откуда жажда глядеть в девичьи глаза, надеясь увидеть в них всякий раз нечто особенное? У тебя было много женщин. Некоторые по праву считались прекраснейшими женщинами своего времени. Лучшие гетеры дарили тебе свои ласки. Лучшие танцовщицы плясали для тебя. Но ты всегда оставался спокоен, потому что никогда не признавал никакой тайны за тем, что принято называть любовью. И вдруг что-то изменилось в тебе. Может, ты заболел? Или ты прозрел, внезапно разглядев в привычной для тебя жизни новую грань? Ты удивляешь меня…»

Шарль по прозванию Толстяк низко склонился над столом и что-то записывал, поскрипывая гусиным пером по пергаменту. Жёлтый подрагивающий свет свечи придавал его одутловатому небритому лицу мягкость, сглаживая некрасивость крупных черт. Этот зрелый мужчина, прошедший нелёгкий жизненный путь, смотрел на появлявшиеся из-под пера чернильные буквы почти с тем же восторгом, с каким мальчишка смотрит за появлением сверкающего меча из ножен прославленного рыцаря.

Закончив фразу, Шарль привалился к высокой спинке деревянного стула и откашлялся, прикрывая рот ладонью, чтобы брызги слюны не попали на только что написанный текст.

– Ты простужен? – спросил Ван Хель.

Шарль вздрогнул от неожиданности.

– Как всегда, ты проникаешь ко мне беззвучно, как демон, – проговорил он, взяв себя в руки. Его покрасневшие слезящиеся глаза несколько раз испуганно моргнули.

– Может, я и есть демон? – засмеялся вошедший и опустился на табурет перед почти угасшим камином. – Как всё-таки хорошо, когда можно расслабиться перед огнём…

– Если бы ты был демоном, Хель, я готов был бы, пожалуй, продать тебе душу ради разгадок некоторых тайн, – задумчиво сказал Шарль и положил гусиное перо на стол. Обычно он пользовался палочкой и навощёнными досками, как древние римляне, и лишь придав написанным мыслям бесспорное изящество, Толстый Шарль переносил их на бумагу. К бумаге он относился трепетно, почти как к священной реликвии.

Ван Хель потянул носом. В доме Шарля всегда пахло травами и настойками.

– А что ты будешь делать, если вдруг откроешь для себя всё, что ищешь? – спросил Хель.

– Что я буду делать? Ничего. Просто почувствую себя счастливым.

– Ты в этом уверен? А не думаешь ли ты, Толстяк, что тебе станет скучно? Сейчас ты целиком отдаёшься поиску, а чем же ты станешь заниматься, когда тебе искать будет нечего? Да и как ты поступишь с полученными знаниями?… С бесконечными знаниями! Ведь это – тяжёлая ноша. Поверь, ими невозможно просто владеть, ими надо пользоваться, иначе они превращаются в бремя, способное раздавить человека.

– Я посвятил так много лет поиску ответов на вопросы, которые беспокоят меня с раннего детства! Так неужели я откажусь от знаний, даже если они раздавят меня, как обрушившаяся каменная громадина?

– Каменная громадина? – переспросил Ван Хель. – Хорошее сравнение. Заниматься наукой – всё равно что грызть камень, пробиваться в глубины окаменевшей человеческой мысли, крушить твердь неповоротливого мышления. Но одолеть это может лишь тот, кто не закупорил себя в тесной конуре косности. Чтобы добиться знаний, нужна широта взглядов, нужно быть философом, мой дорогой Толстяк.

– Ты же знаешь, что я занимаюсь философией, Хель. Но я очень одинок. – Шарль плаксиво сморщился и потёр руками грудь. – Одиночество переполняет меня! Мне не с кем поговорить. Всё, чего я добился, я несу в себе. Народ удручающе тёмен. Церковь задавила всех, узурпировала право на истину.

– Узурпировала? Нет, дружище, церковь лишь пользуется сложившейся ситуацией. Народ тёмен, в этом ты прав. Но он всегда был тёмен и ленив. Ему не нужна истина. Его интересует только кусок хлеба. А истина… Она предполагает безбрежность, она вмещает в себя всё, у неё нет краёв, нет предела. – Ван Хель помолчал, затем продолжил: – Вот ты только что сказал, что Церковь взяла на себя право провозглашать истину.