– Да, это так.

– Но ведь ты тоже принадлежишь Церкви, Шарль. Ты был монахом. И ты никогда не покинул бы монастырь, если бы не переругался со всеми.

– Я переругался из-за того, что мне не позволяли заниматься философией.

– Но ты и не можешь заниматься философией, Толстяк.

– Почему?

– Потому что ты ограничен рамками католической веры. Настоящий философ никогда не ограничивает себя строгими рамками, он не может быть ни христианином, ни магометанином, ни кем бы то ни было другим, кто принимает правила Церкви и идёт строго по узенькой дорожке…

– Но человеку нужна вера, Хель, – виновато ответил Толстый Шарль.

– А что такое вера, друг мой? Следование текстам? Разве это вера? Ты лишь идёшь у кого-то на поводу.

– Я не иду ни на каком поводу! – возмутился Шарль. – Я со многими спорю, нередко сомневаюсь. За это меня и прогоняют частенько с насиженного места.

– Ладно… Уже поздно…

– Где ты так долго бродил?

– Разные дела задержали… Городские ворота были уже на запоре, когда я вернулся. Пришлось перебираться через стену, прятаться от стражи… Кстати, сегодня ночью мне довелось познакомиться с неким Жаком де Бриеном, придворным сочинителем.

– Очень увлечённый человек.

– Ты знаешь его? – удивился Ван Хель.

– Мы сталкивались с ним несколько раз в книгохранилищах.

– Ты имеешь возможность входить в хранилища?

– За деньги можно проникнуть в любое запретное место. А книги нынче становятся модны у благородных господ, даже если это формальные хроники военных походов или скучнейшие описи домашнего имущества. Сейчас каждый барон велит монахам, живущим при его рыцарском замке, обзавестись библиотекой. Редко кто умеет читать, но все любят похваляться содержимым своих книгохранилищ. Это и есть причина того, что из монастырей день за днём пропадают фолианты. Бароны и герцоги устроили настоящую охоту за книгами. Если не удаётся купить у монахов старинную рукопись, то они нанимают переписчиков. Книги копируются второпях, с многочисленными огрехами. Но кого это интересует? Мессиры жаждут лишь обилия толстых переплётов, а содержимое их не волнует. Впрочем, встречаются и настоящие любители книг, но их крайне мало. И что-то подсказывает мне, что так будет всегда.

– Ты прав, – согласился Хель.

– А Жак де Бриен – настоящий поэт, написанное слово имеет для него огромный вес. Сейчас всё чаще из Италии к нам забредают трубадуры, но их тут пока никто не понимает. Зато де Бриен был в полном восторге, однажды повстречав трубадура и послушав его стихи… Нет, слово у нас не пользуется уважением, в поэмах и романах видят только лёгкое развлечение. Времена Цицерона и Сенеки ушли надолго, если не навсегда, – печально заключил Толстяк.

– Пожалуй, я прилягу, дружище.

– А мне надо ещё кое-что доделать, – Шарль повернулся к разложенному на столе пергаменту.

– Скажи, а ты не знаешь, далеко ли отсюда владения графа де Парси?

– Дней пять пути, если ехать верхом. Почему тебя интересует этот тупоголовый боров?

– Хочу наняться к нему.

– Что за странная причуда, Хель? Почему вдруг к нему?

– У меня есть причина.

– И наверняка у этой причины чудные глазки и волшебный ротик, – горестно вздохнул Толстяк.

– Ты на редкость проницателен, мой друг.

– Послушай, Хель, – Шарль опять отложил гусиное перо, – я слышал, что у графа есть некоторые очень любопытные книги. Почему бы тебе не прихватить меня с собой? Мы составим славную парочку, явившись пред светлые очи Робера де Парси: воин и книжный червь, два непревзойдённых мастера своего дела.

Ван Хель засмеялся в ответ и принялся расстёгивать пряжки ремней, перетягивавших сапоги.

– Я говорю серьёзно! – возмутился Шарль. – Что вызвало у тебя такой едкий смех? Что за ирония в твоём голосе?

– Ты представляешь, сколько мы будем добираться вдвоём до владений де Парси?

– Чуть дольше, чем ты ехал бы без моего общества.

– Толстяк, на хорошем коне я преодолею это расстояние в два дня.

– Зато со мной ты сможешь провести время в приятных беседах. Да и потом, когда ты подрядишься на службу к этому борову де Парси, тебе потребуется кто-нибудь, чтобы ты не подох там со скуки. Впрочем, я забыл, что у тебя будет чем занять себя вечерами. Ты же едешь за дамой своего сердца.

– Пожалуй, я поразмыслю над твоими словами. Может, ты и впрямь сгодишься для чего-нибудь…

Посреди площади возвышался каменный столб, увенчанный железным распятием. К столбу был прикован цепями грузный мужчина, раздетый по пояс. Он висел лицом к столбу, а ноги его почти касались коленями каменной площадки, из которой этот столб торчал. Два рослых человека в длинных рубахах и толстых кожаных куртках мехом наружу лениво, но сильно хлестали прикованного розгами. Рядом приплясывали двое других: один стучал в барабан, другой играл на рожке. Наказуемый истошно кричал, а собравшаяся толпа, состоявшая в основном из женщин и детей, с интересом наблюдала за публичной поркой.

– Кого наказывают? Что он сделал?

– Делал хлеб из дешёвой муки, а выдавал его за первосортный.

– Жалкий пройдоха хотел выкачать из наших кошельков побольше серебра. Теперь уж ему вовек не забыть нашей благодарности.

Ван Хель прошёл мимо, не обратив на избиение никакого внимания. Он видел много казней на своём веку, его мало интересовали такие зрелища. Зато горожан того времени радовало любое событие. Жизнь была размеренной, скучной, непогода и плохие дороги вынуждали часто отсиживаться дома. Поэтому люди спешили поглазеть на всё что угодно, будь то прибытие гонца, приезд бродячих акробатов, свадьба, драка на площади или же публичная казнь – лишь бы отвлечься от унылых будней.

– Ты имеешь право остаться в городе на три дня, чтобы залечить раны! – рявкнул один из палачей, расстёгивая замок на руках жертвы.

Окровавленное тело тяжело рухнуло на каменные плиты.

– Что, ворюга, плохо тебе? – простуженным голосом спросил какой-то коротышка, протиснувшись сквозь толпу и склонившись над неподвижным телом.

– Проваливай! – рявкнул на коротышку второй палач и даже замахнулся на него розгами. Свободной рукой он бросил на избитого принадлежащую ему куртку и поманил кого-то пальцем. – Отвезёшь его домой, как распорядился его милость прелат…

Ван Хель свернул в проулок.

– Выливаю! – послышался над головой предупредительный крик, и кто-то выплеснул из окна содержимое ночного горшка.

Ван Хель остановился, дожидаясь, чтобы вонючие брызги благополучно пролетели мимо, и двинулся дальше, ловко перепрыгивая через лужи.

Выйдя на рыночную площадь, он пробрался между лотками и тряпичными навесами, миновал шумное многолюдное пространство и вскоре приблизился к городским воротам, располагавшимся в основании круглой каменной башни, вправо и влево от которой тянулась высокая каменная стена. Деревянный мост, поднимавшийся на ночь над глубоким рвом, сейчас был опущен, и по нему с грохотом катили повозки, ненадолго останавливаясь перед стражниками, проверявшими у возниц разрешение на въезд в город. Под сводами башни было мрачно и душно, затхлый запах нестерпимо бил в нос. Выйдя из ворот за городскую стену, Хель сразу почувствовал, что здесь было значительно холоднее из-за гулявшего на просторах ветра. На каменном мосту сидело с десяток нищих, подложив под себя для тепла охапки сена. В город их не пропускали. По эту сторону стены тоже стояла городская стража, облачённая в начищенные панцири и вооружённая копьями. Со стены за мостом наблюдали лучники, иногда отпуская сверху какие-нибудь грубые шутки в адрес своих товарищей, топтавшихся на каменном мосту. Чуть в стороне от башни с воротами на самом верху стены виднелась нависавшая крохотная кабинка, где стражники справляли нужду. Из-под кабинки тянулся вниз по стене густой тёмный след.

В сотне шагов от моста находилось лобное место. Здесь всегда вилась огромная стая птиц, оглашая окрестности неугомонным криком. Два тёмных тела, обклёванные воронами, поворачивались на ветру, скрипя промёрзшими верёвками.