Я даже раздулся от гордости. Умница Гарриет всегда знает, что сказать, чтобы я почувствовал себя настоящим мужчиной. Сегодня она превзошла себя. И мне это очень понравилось. И еще мне нравилось, что она продолжала ритмично ласкать рукой мою восставшую плоть.

— Думаю, я была слишком сексуальна для него, — продолжала она. — Да, слишком сексуальна для всего его существа. Он кончил прямо мне в руку, мистер Хэллоуэй, кончил почти мгновенно. Потом он уснул, а я тихонько ушла оттуда, направилась в свое уединенное жилище. — Ее теплое тело придвинулось совсем близко ко мне, и она закинула бедро на мои раздвинутые ноги. — Со всеми деньгами! Ах, деньги, деньги, деньги! — выдохнула она, после чего ее язычок проскользнул в мое ухо, а рука не оставляла своего дела. — Деньги-деньги-деньги-деньги, — бубнила она, словно читала мантру.

Мы поцеловались, наслаждаясь знакомыми прикосновением наших языков. Да, но теперь-то я знал, что это ее порочный язык заставил неведомого мне Грэхема испытать слишком быстрый оргазм. За все десять лет нашего знакомства Гарриет впервые говорила интимные вещи кому-то, кроме меня. Я сказал себе, что ей, должно быть, понравилось. Боже мой, наверняка ей понравилось! И мне нравилось быть с нею, больше чем когда бы то ни было. Господи, как мне было хорошо! И вдруг я как-то незаметно для себя выстрелил ей прямо в ладонь. Она втерла сперму в волосы у меня на груди и прошептала:

— Ну вот, от этого твои волосы будут виться больше.

— Это от тебя мои волосы вьются, — пробормотал я. Во всяком случае, я был уверен, что пробормотал это, потому что я уже почти заснул, кажется, моей последней была мысль о том, что я — самый счастливый человек на свете. Как замечательно делиться такими личными секретами. Она была так честна и доверчива!

Неожиданно для себя Гарриет обнаружила, что ей трудно рассказывать обо всем Питеру — ив это первое утро, и вообще. Она бы стала чувствовать себя еще хуже, если это только возможно. Но… они же договорились, что так будет. Питер сказал, что только зная, чем она занимается с клиентами, он сможет забыть о боли, разрывающей его душу. Как же: ведь ему приходилось делить ее с кем-то! Впрочем, на самом деле все обстояло несколько иначе — ни с кем он ее не делил, это просто была работа. А как же с ее собственной болью, черт бы тебя побрал, Питер?! — в ярости спрашивала она себя. Как насчет той боли, которая терзала ее при одной мысли о том, что все может всплыть на поверхность и кто-нибудь дознается, чем она зарабатывает им на жизнь?! Как насчет этого?! Что он сказал бы о ее состоянии, если бы знал, что каждый раз, когда она отправляется на вызов, ее зубы стучат от страха, а желудок подводит от тошноты? И это бывает каждый раз! «Это совсем не смешно», — прошептала бы она ему на ухо, лежа с ним в постели и пытаясь утихомирить его очередной приступ ревности.

Однако совершенно случайно ее утверждение о том, что все дело — это сплошное недоразумение, оказалось неверным. Вот, к примеру, тот немец, с которым она встретилась на следующий день после мерзкого Грэхема Канлиффа. Не окажись он настоящим джентльменом, ей бы не устоять. Но после ужасного случая в аду отеля «Корнуоллис» Гарриет пришла к выводу, что немец — просто ausgezeichnet. Именно это слово он использовал для того, чтобы сказать ей, до чего она великолепна. Гарри решила, что он просто послан ей Богом. А иначе — катастрофа. И если бы у них не так хорошо все получилось на его узкой двуспальной кровати, то она, пожалуй, пришла бы к решению бросить свой бизнес.

Да, он был великолепен! И Гарриет была просто счастлива. За обедом он был добр и предупредителен. Немец оказался приятным, седовласым, бородатым человеком, у которого была семья в Дюссельдорфе. Он жил в Лондоне уже полгода, занимаясь делами «Норд дейче Рундфунк» — немецкой телекомпании. Поначалу Гарриет испугалась, что он может знать Питера, но потом выяснилось, что он вообще знает мало газетчиков. Он не был одинок в Англии, потому что вокруг было достаточно друзей-немцев, но вот секса в его жизни не хватало. Его дети остались в Германии с матерью, потому что не могли бросить школу. Жена приезжала к нему примерно раз в полтора месяца, и он очень скучал по ней.

Он говорил на очень правильном английском. Показав Гарриет фотографии трех «панковатых» сыновей, немец робко спросил ее, не согласится ли она зайти к нему на стаканчик аперитива. Жил он на квартире на Бэртон-стрит. Квартирка была совсем маленькой, в полуподвальном помещении прямо за Вестминстерским аббатством.

И вот они сидели перед викторианским камином, в котором полыхали синие языки декоративного газового пламени, попивали вино и говорили о его сыновьях, об их достижениях в теннисе и удивительном увлечении этой странной шумной музыкой. Если он и заметил ее легкий акцент, то не стал спрашивать, откуда она. А Гарриет предпочла не распространяться о себе. Впрочем, немец вообще мало ее расспрашивал, казалось, его не интересуют подробности ее биографии. Иногда они подолгу молчали, но им было легко вдвоем.

Вот часы на Биг Бене пробили полночь. Звон был таким громким, словно они били прямо в его комнате.

— Вы такая привлекательная женщина, и я считаю, что вы оказали мне честь, проведя со мною вечер, — заявил Дитер. — А вы не согласились бы переспать со мной? — спросил он.

— Конечно, — ответила Гарриет. — Я бы очень хотела этого. — Она ничем не показала своего волнения.

— Позвольте я только приготовлю деньги, прогоню кошку и достану одеяло с электроподогревом, — спокойно проговорил он.

Допив вино, они перешли в спальню и медленно разделись, а потом забрались под одеяло. Он был очень удивлен тем, что она целовала в губы по его словам, проститутки обычно этого не делают. А Гарриет подумала, что ей даже было приятно — ведь Дитер был весьма привлекателен. Все было замечательно. Она была так благодарна ему за нормальное поведение, что, к собственному удивлению, почти достигла вершины наслаждения. Это просто поразило Гарриет. Потом, вспоминая этот вечер, она подумала о том, что ей вообще понравилась его компания. Это было своего рода добавочным вознаграждением. Подарком. Вот теперь она поняла, что по-настоящему вошла в свой бизнес.

Да, именно с этого вечера и началась настоящая карьера Наташи Ивановой.

Не сказать бы, что она была нарасхват. Иногда телефон молчал по нескольку дней, а потом вдруг за полчаса она получала три приглашения на субботний вечер. Гарриет безумно уставала от каждой встречи, зато деньги в сумочке приносили ей приятное удовлетворение. А лежа в постели с клиентом, она никак не могла расслабиться. Всю ночь сердце ее тревожно билось, впрочем, все остальные части тела услужливо угождали клиенту.

Очень быстро Гарриет узнала массу нового о мужчинах и о сексе. Как часто они пытались отыграться на ней за свои страхи. Сколько в них пустой бравады, жестокости, своеобразного мужского шовинизма! Гарри была поражена, узнав, сколь инфантильными бывают старики. Удивительно, но очень многие признавались ей, что больше всего им хочется, чтобы им приказывали и шлепали их, как детей. И чтобы она позволяла им пососать грудь.

Чем лучше она узнавала мужчин, тем меньше ей хотелось обо всем рассказывать Питеру. От некоторых вещей даже многоопытная Наташа Иванова содрогалась. Каждый раз, лежа обнаженной на спине и сжимая ногами очередного клиента, Гарриет чувствовала себя совершенно беспомощной. Словно кто-то вторгся в самое ее естество, в ее душу и хозяйничает там. Этого Гарриет боялась и старалась избегать. Она очень быстро поняла, что чаще всего бывает достаточно нескольких сладострастных стонов, ловких движений пальцами — и клиент готов.

Все занимало совсем не много времени. Клиента надо было распалить и сделать так, чтобы он жаждал провести с ней весь вечер. Наташа считала, что ее работа начинается с того самого мгновения, как она встретилась с клиентом. Гарриет бы сочла поведение мисс Ивановой довольно развязным. Наташа позволяла себе вертеть бедрами, заглядывать мужчинам прямо в глаза, подливать им вина, посылать через стол воздушные поцелуи, класть их руки на свое сокровенное место… Это было весьма рискованно, но она знала, что всем этим сокращает себе дальнейшую работу. Потом ей только и оставалось, что расстегнуть нужные пуговицы и дать этому произойти. Так было проще и безопаснее всего. Кончив, они уже обычно не выступали. И никто бы не посмел заявить, что она плохо справилась со своим делом. Они же оба видели, как все было.