Попросив своего знакомого инженера-электротехника сопутствовать мне в поездке по покупке и выторговывании лодки — последнему поэты никак научиться не могут, — я выехал с ним рано утром в поезде на Нарву. Нарва от нашей пятая остановка, и поезд идет немногим более часа. До станции восемь верст, которые мы прошли, конечно, в видах экономии пешком.

Спутник мой не менее ярый рыболов, чем я сам, и покупка лодки весьма его заинтересовала. С вокзала мы прямым путем направились к пристани на реке Нарове. Кончался май. Деревья были в полном расцвете. Светило весеннее солнце. У пристани, под крутым багровым обрывом, стоял под парами пароход «Павел», готовившийся к отходу в Гунгербург.

Две крепости — Ивангородская и Шведская — расположенные по обоим берегам реки одна против другой, взносили свои башни в синее весеннее небо. Красива старая Нарва! Темный общественный сад, висящий над рекой, по вечерам кишащий гуляющей публикой, днем был совершенно пуст, и, проходя по его аллеям, ведущим к пристани, мы встретили одного из моих знакомых, седоусого Ивана Ивановича Ч., прогуливающегося перед завтраком в небрежно накинутом на плечи плаще. На голове его была мягкая фетровая шляпа.

Мы сообщили ему о цели своей поездки, прося совета, где можно дешевле и лучше приобрести лодку. «Да тут же внизу у пристани, — воскликнул он оживленно. — Мой приятель как раз вчера поручил мне продать совершенно новую шлюпку. Он заказал ее для своих топей, ему прислали ее мужички с верховий, да он забраковал ее: нашел слишком большой и плоской. Пойдем Осмотрим».

На песчаном берегу дном вверх лежала желтая неуклюжая лодка. Мы попробовали ее приподнять, — ни с места. «Но ведь это целая баржа», — сказал инженер неодобрительно. Я вполне согласился с ним. «Как хотите, — заметил Иван Иванович, — не неволю. Одно только могу сказать: лодка новая, крепкая, основательная. Да и цена сходная: 10 долларов». Но мы категорически отказались от этого «броненосца береговой обороны». Иван Иванович заторопился: «Пора в Русское собрание: адмиральский час часы в желудке показывают. Идем вместе?» — «Нет, мы сначала все устроим», — отказались мы, и бывший малиновый стрелок Его Величества величественно зашагал в гору.

У пристани стояло яликов пятнадцать. Были они все, как братья родные: красно-бело-синие, в меру длинные, в меру узкие, нумерованные, с креслами на корме. Легкие лодочки, приятные для глаза.

— Вот один из таких и взять бы, — сказал я. — Что вы на это скажете?

— Идеальный тип лодки, — согласился инженер. Худенькая барышня, сидя в одном из яликов, читала книжку.

— Продаете? — спросили мы у нее.

— Нет, — улыбнулась она, — напрокат даем.

— А вы продайте, — уговаривал ее инженер, — у вас их много ведь, а нам и одной хватит.

— Вот папа идет, поговорите с ним, — указала барышня на подходившего картузника.

— Лодочку хотца? На часок или на день? — заулыбался он издали.

— В собственность, — пояснили мы.

— Не продажные они у меня, господа хорошие, для себя надобны.

— Уступите одну, куда вам такую уйму?

— Одну, говорите? А и впрямь — одну, куда ни шло, пожалуй уступлю.

— Цена?

— Не дороже денег. Давайте 10 «ковриков».

— Хотите пять?

Сторговались за семь. Ковриками зовут здесь эстонские тысячи старого выпуска. Семь ковриков равняется двадцати долларам, немногим меньше — на доллар.

— Который же номер желаете? Выбирайте любой.

— Да давай поновее, — попросили мы.

— Тогда берите тринадцатый, — посоветовал купец: вторую только весну празднует.

Тщательно осмотрев все лодки, мы убедились сами что № 13 во всех отношениях лучше других. Решили тотчас же, не теряя времени, пуститься в обратный путь — двенадцать верст по реке вниз, да по морю около сорока. Узнав о наших планах, купец с дочерью пришли в ужас.

— На ялике по морю? Да вы шутить изволите.

— И не думаем, — засмеялись мы, рассаживаясь в лодке.

— Храни вас Бог, — вдохнул старик, крепко пожимая нам руки. Барышня пожертвовала нам жестянку для вычерпывания воды.

— На всякий случай, неровен час, — благожелательно шепнула она.

— Всего доброго! — закричал инженер, взявшись за весла. Я сел к рулю, и мы быстро поплыли. Мы выехали на середину широкой реки, и теченье, подхватив нас, понесло стремглав к морю. Вскоре Нарва осталась за поворотом реки. Виднелись еще долго крепостные башни и остроконечные шпили кирок. Грести почти не приходилось: сама река несла нас. Приблизительно через час на правом берегу обозначилась Смолка, излюбленное дачное место наровчан. Песчаный обрывистый берег. Сосны. Среди них дачки. Ничего особенного.

Перед нами лежал большой остров. Мы неслись левым проливом. Из-за поворота показался «Павел», шедший уже обратным рейсом из Гунгербурга. В четыре часа дня мы подплыли к устью. Синело вдали море. Северный ветер задул нам в лицо. В Гунгербурге мы причалили к берегу, и мой спутник пошел в таможню за пропуском в море. Минут через десять все формальности были закончены, и он вернулся с пропуском и кульком с едой.

— Придется обождать, когда стихнет или переменится ветер, — заявил он, подойдя к лодке. — Северный будет прибивать нас к берегу.

— Поедемте пока в Россонь, — предложил я, и мы направили нашу лодку в приток Наровы, впадающий в нее напротив Гунгербурга.

Выплыв в Россонь, мы остановились у подветренного берега и стали приготовлять захваченные из дома удочки. До шести часов проловили мы окуней, и к этому времени северный ветер сменился восточным, попутным нам. Улов был приличным: штук 12 средних окуней лежало под кормовым креслом. Мы выехали в море. Так как берег между Гунгербургом и нашей рыбачьей деревушкой Тойлой имеет вид вдавленной в сушу подковы, мы для сокращения пути взяли курс напрямик и, значит, долгое время отдалялись от берега. Вскоре мы были уже от него верстах в семи-восьми.

Море волновалось. Барашки кувыркались вокруг нас. Ялик качало немилосердно. Из пальто инженера и из наших удилищ мы соорудили подобье паруса, и по очереди, ровно по часу, гребли для усиления хода лодки. Вот уже Гунгербургский белый маяк остался далеко позади нас, вот исчезли из вида дачи Шмецке и Мерехольд. Самая высокая точка еле видного дальнего берега влекла нас к себе, ибо, знали мы, она была гористою рощею нашей Тойлы.

До самого Силламяе — половина пути — продолжала трепать наше суденышко качка. Около девяти часов белого майского вечера стал стихать ветер, и вторую половину пути мы плыли уже по лимонному зеркалу стихшего Финского залива. Очаровательною была поездка эта, и наш № 13, мысленно уже названный мною «Ингрид», быстро подвигался вперед. Дальняя роща постепенно все приближалась и росла, но только спустя шесть часов по отплытии из Гунгербурга мы закончили свое путешествие и вытащили лодку на камни Тойлы. В первом часу ночи было это, когда утренняя заря — Койт — целуется с вечерней — Эмарик, когда рыбаки собираются в море, и бледные, весною взволнованные лица приморских девушек соперничают в белизне с вешней белой ночью.

1927

Тойла

1

Все можно оправдать, все простить. Нельзя оправдать лишь того, лишь того нельзя простить, кто не понимает, что все можно оправдать и все простить.

2

Я люблю ее от того, что ее трудно любить: она не дается любить.

3

Мое сердце подобно новому перу, твое — пеналу. Я кладу свое сердце в твое. От тебя зависит поставить пенал в сухое или сырое место. Если перо заржавеет, повинен в этом пенал.

4

Самое обыкновенное биение любимой женщины прекраснее окаменелости Венеры Милосской.

5

Самый идеальный вид любви — любовь без взаимности: такая любовь бескорыстна и истинно-мечтательна, ибо в ней нет удевлетворенности.