Уайльд вовсе не сожалел о вновь приобретенных знаниях, лишний раз убедившись, насколько свободный и дикий американский Запад более восприимчив к культуре, чем Восток, развращенный близостью тлетворных веяний Европы. Однако револьверная пальба, слишком суровые нравы, уличные сражения проституток удручали его. Уайльд уехал из Денвера с гораздо меньшими сожалениями, чем те, с которыми ему пришлось оставить ледвиллскую публику, и направился в Сент-Луис, где посетил дом Джесси Джеймса, одно из самых популярных мест в Миссури; здесь наперебой раскупали как реликвии домашние веши знаменитого головореза. Оскару устроили экскурсию в тюрьму, и вид одного из заключенных, читающего в камере Данте и Шелли, навел его на размышления, полностью подтвердившиеся дальнейшей судьбой: «Удивительным и прекрасным показалось мне, что скорбь одинокого флорентийца в изгнании сотни лет спустя служит утешением в скорби простому узнику в современной тюрьме; а один убийца с печальными глазами (через три недели, как мне сказали, его повесят) проводит оставшиеся дни за чтением романов — скверная подготовка к тому, чтобы предстать перед Богом или Пустотой» [200].

20 апреля весь Канзас-Сити собрался в зале оперного театра, где выступал принц эстетов. И уже в который раз его голос, его талант и обаяние оказались выше газетных насмешек; выступление принесло ему новый успех у простой и скромной публики, понимавшей его гораздо лучше, чем так называемая образованная публика восточного побережья.

12 мая поэт был в Монреале. О его прибытии возвещали огромные афиши, расклеенные на стенах домов. Он пользовался всеобщим вниманием и принимал представителей прессы в отеле «Виндзор». Его оксфордское произношение, по общему мнению, звучало «диковинно», но это не помешало Уайльду мгновенно завоевать симпатии зрителей и поздравить себя с очередным успехом. До этого ему уже удалось привлечь всеобщее внимание к одному талантливому чикагскому скульптору, который прозябал в неизвестности и который благодаря Уайльду сделался гордостью всего города. Из Оттавы Уайльд написал Уистлеру очередное письмо, которое, как повелось, было опубликовано в газетах к восторгу публики, с интересом наблюдавшей за блестящим диалогом двух великих художников: «Мой дорогой Джимми, я хочу, чтобы ты познакомился, а значит, и полюбил мисс Ричардс [201], не просто художницу, а самый настоящий маленький культурный оазис в Канаде. Она уже стала восторженным поклонником твоих картин, вернее, моих описаний твоих картин, которые ничуть не хуже, а часто намного лучше оригиналов. Она безусловно достойна твоего сине-белого фарфора, и поэтому я посылаю ее к тебе вместе с этим письмом. Уверен, ты примешь ее наилучшим образом.

P.S. Америку к цивилизации я уже приобщил — осталось только Небо!» [202]

Не получая ответа от своего закадычного врага, Оскар отправил новое письмо: «Дорогой старый бездельник Сухая игла! Почему не пишешь? Даже оскорбительное послание доставило бы мне радость; я здесь читаю о тебе лекции, чем навлекаю на себя гнев всех американских художников. Салон, разумеется, имеет успех. „Маленькую Розовую леди“ [203]… я часто вспоминаю, расскажи мне о ней. И потом, когда ты собираешься в Японию? Вообрази себе книгу: я — автор, ты — иллюстратор. Мы бы разбогатели» [204].

Вот уже полгода Уайльд путешествовал по Соединенным Штатам и Канаде, и новые организаторы турне, убедившись в успехе, планировали продлить его пребывание на континенте. Однако Уайльд утомился от долгих переездов по железной дороге, какими бы комфортабельными ни были поезда, от постоянных лекций на одни и те же темы, устал от бесплодных попыток найти возможность поставить «Веру». Тем более что вашингтонские, нью-йоркские и чикагские газеты снова принялись за свое: время от времени они объявляли, что его эстетская миссия единственной своей целью имела деньги, которые приносили ему выступления. И все же он продолжал.

15 мая Оскар появился на выставке в Торонто среди восхищенной и любопытной толпы, явно сожалевшей о том, что он одет в обычный костюм. 15 июня апостол современного искусства проехал через Новый Орлеан. 20 июня в Сан-Антонио местные газеты скостили ему два года, сделав двумя годами моложе. Из Галвестона, где его, должно быть, за высказывания о войне Севера и Юга, произвели в полковники, Уайльд вернулся, по собственному выражению, с ощущением «драгоценного камня, оправленного в хрусталь». Газеты не преминули перепечатать его слова: «По-моему, дело, которое отстаивал Юг во время гражданской войны, сродни тому, за что борется современная Ирландия. То была борьба за самостоятельность и свободу» [205].

4 июля «Великого Эстета» принимала Джорджия; Уайльда разместили в специально для него обставленном номере гостиницы. В городе прошли пышные торжества по случаю празднования Дня независимости. Вокруг только и было разговоров, что о Джефферсоне Дэвисе, живом воплощении принципов свободы, столь близких сердцу сына Сперанцы. «Нельзя не думать, — заявлял он, — о достоинстве страны, породившей Патрика Генри, Томаса Джефферсона, Джорджа Вашингтона и Джефферсона Дэвиса [206]» [207]. Уайльда спросили, чем объясняется его пристрастие к подсолнухам, и он ответил: «Помимо очаровательной формы, людское воображение окружило этот цветок ореолом красивых легенд, столь же ярко сверкающих золотом, как оттенок его лепестков; кстати, один из феноменов искусства заключается именно в том, чтобы взять, например, считавшийся обычным цветок и показать, насколько он прекрасен» [208].

Тем не менее в письме, адресованном из Огасты американской писательнице и известной полемистке миссис Хау, принявшей сторону поэта, когда на того обрушилась пресса восточного побережья, чувствуется усталость. «Я пишу Вам с прекрасного, пылкого, разоренного Юга, края магнолий и музыки, роз и романтики, живописного даже в его неспособности поспеть за вашим северным интеллектом, проницательным и энергичным; края, живущего преимущественно в долг и погруженного в воспоминания о сокрушительных поражениях прежних лет. Я побывал в Техасе, сердцевине Юга, и гостил у Джефферсона Дэвиса на его плантации (как они очаровательны, все эти неудачники!), видел Саванну и леса Джорджии, купался в Мексиканском заливе, участвовал в колдовских ритуалах негров, ужасно устал и мечтаю о свободном дне, который мы проведем в Ньюпорте» [209].

7 августа он действительно прибыл в Ньюпорт, элегантный и роскошный курортный город, место проживания американских миллиардеров. Его принял писатель и эрудит Нортон, которому Уайльда горячо рекомендовал Берн-Джонс. Поэт снова окунулся в роскошь, богатство, светскую жизнь, о которых успел забыть за время, прошедшее после отъезда из Сан-Франциско. Послушать его лекции в казино приходило «самое элегантное общество, когда-либо собиравшееся в театральных стенах… Женская половина зрительской аудитории приходит в трепет, когда он, вдоволь поиздевавшись над ужасными головными уборами и искусственными цветами, выражает надежду на то, что никто из присутствующих дам не носит такого уродства». Здесь его принимали, как нигде, и он провел несколько дней у той самой миссис Хау, которая обеспечивала столь необходимый Уайльду душевный покой. Снова попав в привычную среду, он раскрыл неизвестную доселе грань своей натуры, открытую лишь для Лилли Лэнгтри, Эллен Терри и самых близких друзей, — Оскар оказался замечательным гостем и бесподобным собеседником. «Самое лучшее, что было в этом человеке, выплыло наружу, как только он оказался в этом окружении» [210]. Он читал стихи под сенью тенистой листвы и не без лукавства замечал, каким странным должно казаться то, что пара шелковых чулок может взбудоражить целую нацию!