— Ну и? — спросил я наконец.

— Чего ты нуикаешь? Не «ну и», а моя мама разговаривала с соседкой, а я все слышал. Соседка сказала, что дед этот того и гляди помрет.

Я не знал, что на это сказать.

— Кияма, ты ведь никогда не видел мертвеца.

Я промямлил что-то невразумительное. Кавабэ, не обращая на это никакого внимания, продолжал:

— И я не видел. Понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Сейчас объясню. — Глаза у него сверкнули. Мне это совсем не понравилось.

— Если одинокий дед в один прекрасный день умрет, что будет дальше? — победно спросил Кавабэ.

— В каком смысле «что будет»? Ничего не будет. Умрет себе и…

А правда, что будет? Друзей у него нет. Родных тоже нет. Никто не услышит его последних предсмертных слов… Вылетев из его рта, они покружат немного по комнате и исчезнут без следа. Как будто он вообще ничего не сказал. «Не хочу умирать», «тяжело на сердце», «больно», «грустно», «я был так счастлив» — все эти слова и другие, которые он мог бы сказать, так и останутся неуслышанными.

— Короче, это нужно узнать!

— Что узнать?

— Что будет, когда этот дед умрет там… один-одинешенек.

— Ну и кто будет это узнавать?

— Конечно, мы! Неясно, что ли?

— Я пошел домой!!! — вдруг заорал Ямашта. Но Кавабэ крепко в него вцепился и не отпускал. Откуда только силы взялись.

— Если ты с нами не пойдешь, у нас ничего не выйдет. Ты ведь единственный, кто видел мертвого человека.

— Не пойду, не пойду, не пойду! Отпусти!

— Да ладно тебе. Увидишь, мы быстренько этого деда найдем. Но вот проверить, умирает он уже или нет, никто, кроме тебя, Ямашта-кун, не сможет. Ты лучше нас всех в этом разбираешься.

На Ямашту было жалко смотреть — он вот-вот готов был расплакаться. Все-таки Кавабэ немного дурной. Я от него устал уже.

— Подумай сам, — сказал я ему. — Вот, например, грифы едят падаль. Поэтому, когда они видят, что животное ослабло и скоро умрет, они начинают его преследовать — летают кругами над несчастным, а сами думают: «Вот сейчас поедим, попируем на славу!» Ты что, хочешь быть как эти грифы, идиот?!

Мои слова подействовали на Кавабэ. Он как-то сразу скис, отпустил несчастного Ямашту, уставился себе под ноги, пару раз кашлянул и вдруг сказал, тихо-тихо:

— Просто я… это… С тех пор как Ямашта про свой сон рассказал, я теперь тоже все время вижу сны про его бабушку. То есть ее саму не вижу, но она каждый раз во сне падает на меня откуда-то сверху. Она ужасно тяжелая, так что я совсем не могу пошевелиться. Или еще — я открываю глаза, а кругом огонь. И я понимаю, что сижу внутри узкого туннеля и скоро сгорю. И тогда я кричу: «Спасите! Я еще живой». И потом просыпаюсь.

Я тихонько охнул, потому что и сам вот уже которую ночь видел очень похожие сны.

— Теперь я только и думаю, что о мертвецах, и о том, что я тоже когда-нибудь умру, и о том, что будет со мной после смерти… Только вот оказалось, что я так устроен, что даже если понимаю, что умру, все равно в это не верю.

— И я, — сказали мы с Ямаштой в один голос.

— Вот видите! — Кавабэ воспрял. Удовлетворенно оглядел на нас обоих. — А если головой понимаешь одно, но все время чувствуешь другое, потому то поверить-то в это невозможно… сразу становится неуютно. У вас так не бывает? Неприятное ощущение — будто терпишь, терпишь, но уже ясно, что вот-вот описаешься.

— Ну, наверное, — неуверенно сказал я.

— А я так не могу! Вот говорят, что человек эволюционировал благодаря неутолимой жажде знаний. Вообще-то я раньше этого не понимал. Но теперь, когда не исполнилось двенадцать и я сам чувствую жажду знанию, я очень хорошо это понимаю! Вчера, когда шел по пешеходному мосту над путями, я попробовал залезть на перила.

Мы молчали. Было слышно, как Ямашта, булькнув, сглотнул слюну.

— К мосту приближалась электричка. И, стоя на перилах, я подумал, что если сейчас упаду на рельсы, то она меня обязательно задавит и я умру. И как только я это подумал, сразу почувствовал, что какая-то сила тянет меня вниз, буквально заставляет упасть.

Мне вдруг показалось, что я слышу отчаянный свист электрички.

— Но тут, — продолжал Кавабэ, — я вспомнил о вас. Ведь если я умру и, предположим, это поможет мне понять, что такое смерть, вам-то я уже не смогу об этом рассказать, потому что буду мертвым. — Тут на него опять напал приступ безумного смеха. — А когда я с перил слез… понял… что слегка описался, прикиньте?

Я даже немного зауважал Кавабэ. Ну да, он, конечно, странный, но крутой! Гораздо круче меня, потому что я просто боюсь, и все. И если уж у него такая жажда знаний, мы должны ему помочь ее утолить.

— Ну хорошо.

— Что хорошо? — испуганно спросил Ямашта.

— А то, — сказал я, стараясь не смотреть в его умоляющие глаза, — что если вы обещаете не мешать этому дедушке…

— Что?!

— Что слышал! Двое против одного! — И Кавабэ запрыгал от радости.

За этим домом совсем никто не следил. В одном месте доски, которыми была обшита стена, отошли и хлопали на ветру; разбитое оконное стекло было прикрыто газетой и заклеено поверх клейкой лентой. Вокруг громоздились кучи хлама, валялся мусор и почему-то стояла большая бочка, в которой обычно солят овощи. С южной стороны был садик, в котором рос большой османтус, его еще называют душистой оливой. В этот садик выходила веранда, в ее раздвижные стены снизу были вставлены рифленые стекла.

С восточной стороны шла дорожка, и если посмотреть с нее в сторону дома, то за непрозрачным стеклом был виден голубоватый колеблющийся свет — внутри работал телевизор. Толком разглядеть, что творится внутри, не получалось, но, похоже, несмотря на то, что вот-вот должен был начаться июль, дед сидел, засунув ноги под котацу (это такой маленький столик, к столешнице которого с внутренней стороны приделан обогреватель, чтобы греть ноги в холодные дни). Наверное, из-за дождя, лившего уже который день, летняя жара все никак не наступала. Я посмотрел на прижатый к стеклу уголок красного покрывала, накинутого на котацу, и мне стало тоскливо.

— Живой! — удовлетворенно сказал Кавабэ, встав на цыпочки и глядя через поросшую мхом ограду, сложенную из цементных блоков.

— Слушай, Кавабэ, — я присел на корточки под оградой, — ты понимаешь, что слежка — это вообще-то тяжелая работа?

— Вот именно, ты вообще понимаешь? — поддакнул Ямашта. — Все эти сыщики и следователи, которых по телику показывают, у них знаешь какая жизнь тяжелая?

— Знаю, знаю. Как же мне не знать, — сказал Кавабэ. — Мой папа был сыщиком. Он, правда, просил никому не рассказывать.

— Честно? — Ямашта посмотрел на Кавабэ с уважением. — Круто!

— Он раскрыл убийство, которое даже полиция не могла раскрыть.

— Здорово!

— Помните дело о парикмахерской? Когда человека ножницами зарезали?

— Не-е-ет…

— А, ну неважно. Вот это убийство мой папа и раскрыл. Ключом к разгадке стала одна старая пластинка. Преступник всегда слушал на месте преступления один и тот же вальс. Папа дождался вечера и один пошел туда, где произошло убийство. Было очень поздно. В безлюдной парикмахерской все еще витал запах крови. Папа включил проигрыватель, и в тот самый момент, когда игла опустилась на пластинку…

Ямашта, забыв обо всем, с открытым ртом слушал рассказ Кавабэ. Снова пошел дождь. Но зонт мы так и не открыли.

У Кавабэ нет папы. Его папа умер, когда Кавабэ был еще совсем маленьким. Каждый раз он рассказывает про своего папу новую историю. Иногда он говорит, что его папа был бейсболистом, в другой раз — что писателем, в третий — летчиком. Это случается не очень часто, может быть, два или три раза за год. Поэтому все, кому он это рассказывает, всегда очень удивляются, но потом либо быстро забывают, либо переходят в другой класс, либо еще что-нибудь в этом роде — в общем, Кавабэ пока по большей части везет. Но я-то и в детский сад с ним вместе ходил, и в школе уже сколько лет с ним учусь — так что, когда он эти свои рассказы заводит, сразу думаю: «Ну, началось…» Хотя, кроме меня, есть еще люди с хорошей памятью. При этом далеко не всегда хорошие.