Быстро текло безмятежное время. Дней пять его вообще никто не беспокоил: только ставили капельницы, брали анализы и давали таблетки. Даже еду приносили в палату.

Лежать было совсем не скучно. Он перезнакомился со всеми офицерами; ему надавали книжек и журналов, и впервые за восемь месяцев службы Митя погрузился в чтение. Все доставляло ему наслаждение: шероховатые белые страницы, черные строчки, тонкий затхлый запах, исходящий от старых книг. Читал он медленно, растягивая удовольствие, подолгу задерживался на каждой странице и порой ловил себя на том, что думает о матери, о доме.

Температура у него спала, прекратились боли в животе, и даже завязался жирок. Ему перестали носить еду в палату, и теперь приходилось ходить в столовую во вторую смену, вместе с солдатами.

На пустую койку напротив положили парнишку с подозрением на дизентерию. Звали его Костей, прослужил он столько же, сколько и Митя. Только они познакомились, Костя предложил пойти за корпус покурить косячок. Митя отказался, сказал, что лучше покурит обычную сигарету.

За время болезни он отвык от сигарет и, сильно затянувшись, ощутил головокружение, как от анаши.

Костя толкнул его в бок:

— У меня капуста есть. Можем не слабо потащиться, — и он вынул перетянутую резинкой замусоленную пачку.

Митя с интересом посмотрел на Костю:

— Сколько?

— Семь тысяч. Совершенно случайно в курятнике нашел.

При упоминании о курятнике Митя представил себе убегающих кур и впитывающиеся в песок капельки крови.

— А как мы их истратим, если поблизости ни одного дукана? Даже если обменять, в медсанбатовский магазин «засранцев» не пускают («засранцами» называли тех, кто лежал в инфекционном отделении).

— Главное, найти офицера, который согласился бы обменять. Я согласен даже на один к двадцати.

— Я думаю, безопаснее всего подкатить к Верочке (постоянно у них дежурила еще медсестра Лена, но у той был слишком строгий вид, и она запросто могла «заложить»).

Теперь они исчезали из палаты сразу после обхода и, сидя в тени за корпусами, курили и строили планы насчет денег, пока не наступало время обеда.

Митя поговорил с Верой, и она согласилась обменять деньги, но сказала, что после зарплаты. Нужно было ждать еще неделю, а им пресная диетическая пища осточертела и хотелось чего-нибудь повкусней.

После долгих споров решили рискнуть — попробовать обменять сотни две у часовых, а остальные деньги пока спрятать, и если не получится, то потеряют они совсем немного. Операцию было решено провести после обеда, когда все начальство валяется на койках, но когда Митя с Костей перед обедом вошли в темный коридор корпуса, старшина припер их к стенке:

— Вы, ребята, хорошо прижились в офицерской палате: полы в корпусе не моете, на работы вас не посылают! — Старшина говорил приторно-ласково.

— Мы не виноваты, что нас в офицерскую палату положили, — начал оправдываться Костя.

— В том, что вас положили, вы, конечно, не виноваты, но работу придется выполнять солдатскую. Для начала пойдете на забор, там как раз рабочих рук не хватает.

— А если температура? — довольно нагло спросил Костя.

— Тогда можете валяться. Но температуру я вам сам померяю, — пообещал старшина.

Настроение у Мити испортилось. «Опять началось, — тоскливо думал он, хлебая суп. — Старшина засек, теперь будет по нарядам да по работам гонять». Костя, увидев, что Митя сидит как в воду опущенный, подмигнул:

— Не шугайся, старик. Мы об одеяла градусники натрем.

Сразу после обеда они залезли в кровати и притихли. Офицеры, собравшись в круг, резались в покер. Старшина постучался и вошел: «Разрешите?» Офицеры, увлеченные игрой, не обратили на него внимания. Старшина подошел сначала к Мите, потом к Косте — раздал термометры, потом уселся на Костину кровать и издалека стал наблюдать за игрой офицеров. Мите расхотелось нагонять температуру: «Если заметит, до выписки из дневальных не вылезу». Он лежал, сложив руки поверх одеяла, и наблюдал, как Костя за спиной у старшины тихонько крутит термометр в шерстяном одеяле.

Старшина неожиданно резко поднялся и взял у Кости термометр:

— У-у, да тебя в реанимацию надо. Перестарался. — Он пощупал Костин лоб и скомандовал: — Вставай, одевайся.

Потом подошел к Мите. Митя протянул термометр, с испугом глядя на старшину.

— И у этого тоже.

— Сколько?

— Тридцать семь и три, — старшина пристально посмотрел на него. — Ладно, можешь лежать.

«Переволновался. Все из-за старшины! А Костя крупно погорел — теперь старшина с него не слезет». Митя повернулся на бок и попытался не думать о неприятном, но мысли о том, что старшина теперь не даст житья и служба пойдет не лучше, чем во взводе, лезли в голову, не давая заснуть.

Костя вернулся только к ужину, весь в цементе и глине, злой, как черт: «Пришлось за тебя работать. „Раз, — говорит, — твой дружок заболел, будешь за него работать“. А я таскаю булыжники и чувствую, как у меня температура поднимается, того и гляди, солнечный удар хватит». Он разделся и лег, а Митя сходил к медсестре за термометром. Температура у Кости подскочила до тридцати девяти, и ему сделали укол.

После ужина Митя долго лежал на спине и смотрел застывшим взглядом в потолок. Он вспомнил, как Сергей Палыч говорил, что общество, в котором один человек унижает другого, не имеет права на существование, но за всю историю цивилизации не было ни одного примера иного отношения человека к человеку, и что личность не укладывается в рамки законов и в самой себе содержит корень зла, В чем заключался корень зла, Митя уже не помнил, они тогда здорово поспорили. Сергей Палыч сказал, что униженный человек не может встать за будущее; все направлено на то, чтобы удержать его в таком положении; благоразумие и чувство самосохранения не позволят ему шагнуть вперед, и что выход — в братстве и милосердии. Митя обозвал его хиппи, а Сергей Палыч обиделся и сказал, что он не хиппи, а человек, познавший меру добра и зла.

«В течение года я должен терпеть унижения для того, чтобы потом унижать других. А я не хочу», — подумал Митя, засыпая.

Первое, что он увидел, когда проснулся, довольную морду старшины. В руках у него была тетрадь, в которой было расписано, кто где лежит.

«Двое сегодня выписались. Эти места мы освободим для офицеров, а вы собирайтесь и топайте в солдатские палаты. Ты, — старшина ткнул пальцем в Митю, — в шестую палату, а ты, симулянт, — во вторую». Старшина улыбнулся, довольный, что удалось выудить сачков из офицерской палаты: «После завтрака пойдете в команду выздоравливающих, на забор».

Митя снял наволочку и простыни, захватил с собой рваные листочки «Медного всадника», которые он нашел в тумбочке и теперь, от нечего делать, учил наизусть, поплелся в шестую палату. В коридоре Костя шепнул ему, что захватит к забору две сотни и попробует обменять у часового.

Все койки в шестой палате были пусты. В проходе наголо остриженный щупленький парнишка елозил шваброй. Увидев Митю, он перестал мыть пол и вытянулся по швам. Митя посмотрел на него с удивлением:

— Ты чего?

— Произвожу уборку помещения! — заорал парнишка, вытягивая подбородок кверху.

— Это тебя старики научили? — спросил Митя.

— Так точно! — на этот раз потише отрапортовал парнишка.

— Вольно! — скомандовал Митя и прошел к незаправленной койке. — Ты сколько прослужил, парень?

Парнишка опять вытянулся по стойке «смирно»:

— Три месяца.

— Да перестань ты вытягиваться! — закричал на него Митя. — Чего ты, как педерастка, тянешься перед каждым встречным? Всю службу будешь в чижиках ходить!

Парень испуганно зашоркал по линолеуму шваброй. Митя заправил постель и уселся на кровати в ожидании завтрака.

В палату вошли двое. Один — высокий сержант в выбеленной хлоркой форме, в полусапожках, весь отутюженный и загорелый, другой — в пижаме, лохматый и по-больничному бледный, с большими синяками под глазами. Он нес ящик из-под сока. Парень со шваброй напряженно застыл перед ними: