Перед нами высокая решетка. За ней видна песчаная алея и зажиточный дом, с эркером, крыльцом и двустворчатой дверью. Фонари парка золотят тутовые деревья и эвкалипты. Летний домик родителей Макса Кляйна. У меня появилось чувство, будто я не раз бывал здесь и знаю семью Макса целую вечность. Он вынул ключ, мы пошли по алее, медленно. Изможденный, совсем седой. Макс закончил говорить, и мне показалось, что он терпел меня сейчас из вежливости, что он хотел бы, чтобы я извинился и ушел. Но это было уже невозможно. Как?.. Все забыть?.. Люс, Ампаро, Жерар Филип, прощайте навсегда, приятно было с вами познакомиться, — даже не мечтайте! В первый раз с начала исповеди я задал вопрос, и он почти опешил от этого, остановился посреди алеи.

«Так вы пожертвовали своей карьерой актера?.. И прожили в тени Жерара Филипа из-за Люс?.. Все эти маленькие роли, на которые вы соглашались только из-за…

— Я ничем не пожертвовал: я никогда не был актером, как вы полагаете… Я надеялся, что вы поняли… В Париже я вновь вернулся к учебе, закончил ее… Я был врачом в больнице Ларибуазьер… Вы можете догадаться о моем выборе специализации… Неврологические и дегенеративные заболевания… Те, которые сейчас называют „сиротскими болезнями“… Люс страдала от одной из них…

— Но тогда как… Почему не?.. Люс так никогда и не узнала, что вы были врачом?

— Она бы отказалась видеть меня…

— Вы могли бы помочь ей…

— Кажется, я только это и делал… Я пытался подарить ей жизнь Химены…

— Все это время вы ей лгали?..

— Нет, мсье, нет… Я играл свою роль в театре Люс, до конца… Я штудировал все киношные журналы, бежал в Национальный народный театр, когда там играл Жерар Филип, постоянно являлся за кулисы, говорил со статистами, приглашал на обед начинающих актрис, вламывался в двери студий, летал в Швецию, в Мексику, повсюду, куда его приглашали, благо я хорошо зарабатывал и мог себе это позволить… Даже медицинские конгрессы я выбирал по принципу территориальной близости к съемкам. Тетя Роза со своими акциями в киноиндустрии помогла мне сверх возможного… Вы правы: тень, я был тенью одного актера… И горжусь этим…

— Для единственной зрительницы, которая никогда не рукоплескала…

— Она в это поверила, мсье, так лучше… Никаких сожалений, кроме того, что Люс меня так ни разу и не поцеловала. Даже когда она была на смертном одре, я не осмелился прикоснуться к ее губам… Только Жерару в июне 1940 года, посчастливилось вкусить ее поцелуй…»

Я был потрясен. Вести двойную жизнь, и при этом прекрасно сознавать, что твоя настоящая жизнь — фальшивка, сотканная из лжи!..

«Но Жерар Филип, вы все-таки приблизились к нему!.. Вы могли бы!.. Один намек на премьеру „Сида“, на фестивале, и он бы вспомнил ту ночь, я уверен, что он написал бы, пришел бы навестить ее… И вы бы не нарушили данную ей клятву!..»

Макс опустился на ступеньки крыльца. Я последовал его примеру, сел, скрестив ноги, изумленный и одновременно уверенный в том, что он еще не сказал последнего слова, что мы лишь приблизились к кульминации. Широкие листья тисовых деревьев отбрасывали на нас лимонный свет.

«Вы прекрасно знаете, что… Клятва есть клятва… В конечном счете все было не так просто, как мне казалось… В начале июля 1958 года, однажды, приехав приглядеть за жасмином, я услышал в галерее Коллоквиумов женский голос, серьезный, безнадежный: „Зачем ты говорил: прости, любовь“? И как кто-то отвечает, ясно, холодно и жестоко: „Я вас, Марианна, не люблю; вас любил Челио…“ [8]О, эта до боли знакомая манера дистанцироваться от любого проявления чувств! Я бросился туда… он был там, Жерар Филип, большая темная птица, отступающая перед нимфой со светлыми волосами, стянутыми ободком, глазами грустной одалиски, устремленными к нему. Женевьева Паж. Через мгновение я понял: они репетировали в тишине „Прихоти Марианны“… Не знаю почему, и день вроде выдался ничем не примечательный, но эти двое были так прекрасны, что слова сами сорвались у меня с языка, словно я обращался к членам семьи, с опозданием прибывшим на похороны: „Люс умерла в прошлом году“. Они не засмеялись, хотя и не смогли сдержать вежливых полуулыбок, пребывая в полном недоумении. Должно быть, они приняли меня за юродивого. А потом Жерар нахмурил лоб. Подождите, вы везли кресло калеки… Он вспомнил премьеру „Сида“!.. Вы не можете представить себе мое облегчение!.. Я рассказал ему обо всем, о памятной ночи в Обители в июне 1940 года, во время массового бегства, о его обещании, о счастье Люс, когда он сдержал свое слово, о том, что она следила за его карьерой, день за днем, и о болезни Люс тоже, о ее последних мгновениях. Я жестикулировал, тащил Жерара и Женевьеву за собой: этот жасмин, это ваш, тот самый, что вы подарили ей в гримерной Папского дворца; мы дошли до колодца: Люс поцеловала вас в этом месте, вы помните? Я привел их в бывшую келью Ампаро, теперь заброшенную: на этой стене Люс устроила алтарь из фотографий, сидя около этой оградки, она читала и перечитывала „Сида“… Я хотел отвести их к себе, чтобы он прикоснулся к реликвиям, к бедным вещам Люс, и потом я должен был признаться… Но он остановил меня, просто положив мне руку на плечо. В 1939 году он еще жил в Грассе, у родителей.

Они держали там отель и уехали в Париж только в 1943-м… Это не мог быть он… В том июне 1940 года он зубрил экзамены на аттестат зрелости… Моя подруга Люс ошиблась… Из-за ее состояния здоровья, разумеется, из-за одинаковых имен, она отождествила воспоминание о случайно встретившемся мальчишке с образом похожего на него актера… Но он гордится тем, что она подарила ему, пусть и на расстоянии, столь сильную дружбу… Дружбу? Люс любила вас, и этим сказано все. Ее жизнь была наполнена вами, вы не давали ей умереть, лучше чем кто-либо, лучше, чем врачи… Память поддерживала ее силы… Он согласно кивнул, засунул руки в карманы, не в состоянии говорить. Мы смотрели друг на друга, одно мгновение, один короткий взмах век, а потом Женевьева Паж сдавленно всхлипнула. Он обнял ее за талию, повел к двери, чтобы увести из Обители, но, сделав три шага, вернулся ко мне, и, наверное, никогда он так горько и одновременно так нежно не произносил эту реплику, последнюю из „Прихотей“, лишь немного подправленную: „Она не любила меня, мсье, это вас она любила…“ Он сорвал цветок жасмина, поцеловал его и засунул в петлицу, как вы, совсем недавно… Теперь понимаете, что вы со мной сделали, взяв этот цветок?.. Его слова… Я был сражен любовью и уничтожен. Кажется, Женевьева Паж поцеловала меня, или я ее, не помню. Я даже не видел, как они ушли. У меня только что украли мою юность».

Старик замолчал. Утомленный долгим путешествием по лабиринту памяти, но словно заново рожденный, стряхнувший с себя все то, что так долго мучило его. А про меня он вроде как забыл. Встал, вынул из кармана ключ, открыл входную дверь. И, если бы я не задал ему вопрос, он бы оставил меня на пороге, даже не заметив моего присутствия, бросил бы наедине с его судьбой, запавшей мне в душу, с его персонажами, разбередившими мои чувства, и с его мелодраматической чушью о даме с жасмином!.. Я сжал зубы в порыве гнева, мне захотелось сделать ему больно.

«Но тогда как же тот, другой?.. Настоящий Жерар из июня 1940 года, он ведь на самом деле существовал?.. Удивительно, если он больше не появился!.. Вы не думаете, что Люс и он, в то время как вы лелеяли свою воображаемую жизнь?.. Сначала еще куда ни шло, а потом взаимное влечение… Люс и Дева Мария, это все-таки не одно и то же!»

Конечно, его задела моя мелочно-мстительная тирада, однако он не подал виду и лишь улыбнулся, сделав мне знак заходить.

«Что? А!.. Представьте, меня тоже посещали такие злые мысли…»

Я готов был надавать себе пощечин.

«Простите меня… Только не Люс…

— Видите, мсье, вы начинаете понимать ее так же хорошо, как и я… В восьмидесятые годы Жерар, тот, другой, держал небольшой бар в Дижоне… Его родном городе… Я легко нашел нужное имя в списках эшелона беженцев, который останавливался в Вильнёве… И не смог устоять перед искушением… Кружка пива за его стойкой, он сам обслужил меня… Кажется, я намеревался заговорить с ним, выспросить всю правду, помучив заодно и себя… Он располнел, отвислые щеки, громкий голос, но все те же большие руки, насмешливая улыбка, растрепанная шевелюра… Невозможно ошибиться… Это глупо, но я почти был рад тому, что увидел его таким обычным, таким будничным, что он никем не стал и, главное, не стал актером… Я даже решился произнести две-три фразы о времени, о политике, чтобы убедиться, насколько он ничтожен, чтобы ощутить свое превосходство над ним — как-никак, а я все-таки уважаемый врач… Думаю, мсье, что я просто мстил за себя так же мелочно, как и вы только что… Моя наживка оказалась даже лучше, чем я надеялся, он изливал мне душу, хорохорился, тут его тесть с тещей, а это его сын, Пьер, с женой, она экс-мисс Бургундия… За кассой висела фотография светленькой девочки… Чтобы еще поболтать ни о чем, подтолкнуть исповедь хозяина забегаловки, я восхитился симпа-тяшкой… Его дочь?.. Нет, дочь Пьера, единственного сына. Тогда я спросил, как ее зовут… Химена!