Значит, со своим морковным париком мой отец всю жизнь жил, сняв шляпу. В обоих смыслах выражения, потому что он никогда не носил головных уборов. Но, возможно, Черная Дама прибрала его однажды студеным днем по ошибке, потому что, дожидаясь меня в Лилле на вокзале сквозняков, он напялил новую кепку. Ведь даже я, сойдя с поезда и заметив тело за спинами врачей «скорой помощи», делавших ему массаж сердца, даже я не подумал, что речь может идти о нем. Только не с этой перевернутой кепкой, валяющейся рядом, словно для сбора пожертвований за последнее выступление.

Твой чемодан у меня, папа. Он в багажной сетке поезда, который уносит меня из Брюсселя в Бордо, через Лилль. Полный набор косметики Лейхнера, жирный грим, карандаши по цветам, так, как ты их оставил, и вся твоя экипировка для арены. Если бы мои коллеги, высокопоставленные европейские чиновники из комиссии по финансам, видели этот чемодан и знали бы мои намерения! Конечно, они бы подумали, что я слетел с катушек, став жертвой высокомерной женщины и обезумев от разочарования в любви. У них были бы именно такие мысли — соответствующие, как всякий раз, когда они вообще думают.

Все это, папа, — чемодан старого барахла, твои шалости учителя-клоуна, скупой рассказ Гастона, — все это было собрано и хранилось в тайниках моей памяти. Глухой след нашей несостоявшейся встречи на вокзале Лилля, мой привычный кошмар.

Я все это вынул, стряхнул пыль.

Завтра последние часы процесса над уважаемым, по мнению некоторых орденоносцев, типом, пусть он и совершил там и сям несколько преступлений под самопровозглашенной властью «правительства французского государства», когда делал первые шаги в своей карьере, начинавшейся в секретариате префектуры Бордо и закончившейся должностью важного государственного сановника, но эти несколько преступлений были, по правде говоря, настолько случайны, непроизвольны, и он о них так быстро пожалел! И все же преступления против человечности… Потому что существовало правительство Виши, потому что в Истории не бывает скобок, потому что глубокая человечность, достоинство, служение нравственному идеалу не подчиняются праву, закону! И потому мне кажется, что этот поезд везет меня на процесс над людоедом и чудовищем. И что мой долг представлять там тебя, папа, так же, как Гастона, Николь, Бернда и других, эти горестные тени, откуда бы они ни были, потому что тот человек, что пытается превратить свой процесс в маскарад, строит из себя жалкого шута, хуже всех былых врагов, и многие из них возненавидели бы его за то, что он предал всякое достоинство.

Итак, посмотрим, согласуется ли достоинство этого зала заседаний, позволившего палачу наслаждаться крохами свободы, будто время, вечность, которую он украл у тех, кого выслал, стала его неприкасаемым капиталом, посмотрим, согласуется ли это великолепное достоинство горностая и пурпура с черным юмором. Имя обвиняемого? Я едва помню его, как резкое эхо, как унизительную пощечину, и даже это хочу забыть завтра, чтобы сохранить в памяти только тех, кого он выслал из жизни.

Завтра я обведу большими черными кругами глаза, наложу на щеки грим, как у фальшивого покойника. Я попробую, папа, быть всеми теми, чей смех умолк в буковых лесах, в березовых рощах, там, на рассвете, кого ты пытался воскресить. Я также попытаюсь быть тобой, тем, кто никогда не терял памяти.

Сделаю все, что смогу. Буду клоуном изо всех сил. И, возможно, так мне удастся стать человеком, во имя всех. Кроме ш-у-у-ток!

— Сегодня умерла мама…

Прямая как стержень в длинном черном платье, она только подняла голубые печальные глаза, прошептала что-то про свою ушедшую мать, и я сразу принял все близко к сердцу, этот траур задел меня за живое, ее трагический взгляд и звонкая пощечина, пощечина безумной любви.

В момент этого жуткого признания, девушка и я, мы танцевали танго. Главным образом она, потому что я не умею танцевать, разве что чуток верчу попой, когда мне уж очень радостно.

Той последней августовской ночью я сидел в баре зала для праздников в германской глубинке. Случайно. Просто зашел выпить пива за мой первый вечер здесь. Вцепившись в кружку, я рассматривал поддатое человечество под световыми горошинами, разлетавшимися от граней зеркального шара, что крутился под потолком. И увидел ее, она шла прямо на меня, словно большая ночная лилия с бледной кожей: глубокое декольте, красивые плечи, двадцать лет, не больше, темная цыганская шевелюра и лицо Лорелей, — такая красивая, что я готов был сам броситься в Рейн.

— Darf ich, bitte?.. Не хотите ли?..

Легкий акцент, особый шик говорить сначала по-немецки, а потом переводить. Вежливость и прозорливость одновременно. Черт побери! А ведь я, если честно, не тяну на French lover…

— Почему бы нет? Warum nicht?.. Ха-ха-ха!..

Смеяться болваном, на лучшее во флирте я не способен. А потом я крепко обхватываю ее и весь обмякаю. Моя правая рука дрожит на ее бедре, а левая поднята не слишком высоко, мы приникли друг к другу, она сжимает мне предплечье, чувствуя через пиджак, как я трепещу. Она почти невесома для меня, эта девушка — лиана, наездница пампасов, рожденная для танго. Тогда как я… Я скорее напоминаю лошадь! Пара топтаний на месте, извиняющееся ржание, ловкая увертка, и вот я уже при смерти… Ей удается все-таки вписать меня в правильный ритм, мои сердечные биения стихают, я следую за ней, мелкой рысью, лавируя между другими танцорами, и в тот момент, когда могло бы показаться, что я почти ожил, она приканчивает меня тремя-четырьмя словами! Мама, умерла, сегодня!..

С годами моя физиономия лучше не стала, я все больше и больше похожу на рогатого оленя, тупого и близорукого, на дикого лося, я даже удивляюсь, когда, ощупывая по утрам верхнюю часть своего лба, не нахожу там рогов какого-нибудь крупного самца, вот и тогда, от внезапной растерянности, попытавшись вновь обрести человеческое существование, все, я так и не сумел выйти из образа стареющего рогатого самца, чье поведение соответствовало физическому состоянию — инстинктивное, как у охваченного паникой животного. Я, разумеется, тут же сбился с ритма танго и отдавил ей ноги своими огромными ботинками. Если бы вы только видели, с каким достоинством она вытерпела боль, как, извиняя меня, улыбнулась едва заметно, хотя на глаза у кее наворачивались слезы — мне захотелось превратиться в доброго Самаритянина, чтобы она выплакалась, ведь от этого становится легче!.. Я оставил попытки походить на аргентинского гаучо, изогнулся так, чтобы красавица ощутила всю мою мужескую силу. Замерев на танцплощадке среди танцующих, которые налетали на нас со всех сторон, я притянул ее голову к своему плечу, и, разумеется, так или иначе надеялся, что мои утешения ей в ушко приведут нас к поцелую и к настоящему братству народов:

— Моя ушла в прошлом году…

И в ту же секунду я осознал, что опустился на самое дно, ниже некуда! Закрытая комната, подвал, мышиная нора, даже юбки старой девы, брошенной жены, занятой вышиванием, что угодно, лишь бы спрятаться там. Черт возьми, мне, высокообразованному начитанному человеку, непогрешимому эрудиту, забыть начало, вступительные строки самого знаменитого из романов одного из самых знаменитых французских романистов. Первые слова «Постороннего» Камю я, дипломированный знаток политических наук, находящийся на официальной стажировке в Ландах Южной Германии, я-то вообразил, что это доверительное сообщение о сугубо личном горе равносильно тому, что я уже завоевал эту женщину… Когда же я покончу с гонором! «Моя ушла»!.. Ко всему прочему я еще и позировал, строил из себя настоящего оратора, говоря о своих собственных семейных несчастьях: черт бы меня побрал с моими «ушла»!.. Мама умерла от рака, от гадости, пожирающей изнутри, и ее последние месяцы совсем не были прекрасны, поскольку страдание никогда таковым не бывает.