Меж тем судейский люд сопротивлялся, не желая терять свои прежние позиции. Баронесса пустилась наскоро объезжать провинции, чтобы пригасить и раздробить протестное движение, не позволить ему распухать дальше и хлынуть потом на улицы столицы, но и там она собрала изрядный урожай обидных прибауток, сопровождаемых свистом. Шинон, Отён, Вандом, Кламси, Сансер, Вьерзон — она намеревалась закрыть две трети судов низшей инстанции, занимавшихся разбирательством повседневных конфликтов на местах. Во имя обновления этим судам предстояло разделить судьбу местных комиссариатов заодно с близлежащими торговыми точками, как ни скорбели по этому поводу судьи, адвокаты, мэры, депутаты, жители этих пустынь будущего, где правосудие оказывалось недостаточно рентабельным. Некоторые обвиняли в таких удручающих мерах именно баронессу: дескать, она штамповала законы, идя на поводу у газетной хроники, руководствуясь не анализом, а поверхностными впечатлениями, слишком поспешно потакая общественному мнению, взвинченному слухами об отвратительных злодействах. Вспоминали по этому случаю гангстерскую ленту «Ярость» Фрица Ланга, где озверевшая толпа собирается повесить невинного, потому что он выглядит подозрительно.

Когда стали известны первые результаты применения закона о рецидивах, принятого Парламентом в августе, все впали в ступор; почудилось, что нас возвращают в нездоровый мир, описанный во время оно мсье Золя и мсье Гюго: туда, где незадачливый воришка, попавшись вторично, отправлялся прямехонько на каторгу. Над нами нависла тень Жана Вальжана, она встала большой черной тучей, затмившей Правосудие, удаляя его от всего разумного и полезного. Газетная хроника приводила примеры: вот молодой парень сломал автомат с содовой водой — не от жажды, а потому, что ему захотелось отверткой вывернуть шурупы и забрать мелочь. Охранники его застукали и передали в полицию. Но тут выяснилось, что это не первый его проступок. Год назад его схватили за руку в супермаркете, когда он пытался умыкнуть коробочку клубники. Последовало наказание, как выражались в судейских кругах, «не выше плинтуса»: он схлопотал два года тюрьмы. Другой обормот за два грамма конопли сподобился уже четырех лет, получив не меньший срок, чем наркожучило, взятый за сбыт трех тонн героина. Все видели, какую сумятицу внес этот закон, вслепую выстреливающий в пропащего мальца и в матерого блатнягу. Подобная порочная система уже показала себя в США и Канаде, где эксперты изучили эту проблему и пришли к заключению, что такие меры лишь увеличивали преступность, так как в переполненных тюрьмах мелкие правонарушители набирались опыта и становились зрелыми уголовниками, исполненными ненависти ко всему свету.

При старом порядке судейские в подбитых горностаем пурпурных мантиях перед вынесением вердикта оценивали серьезность каждого правонарушения, они даже решались порой проявить милосердие, дабы злоумышленники, избавленные от кары, смогли жить и работать рядом с порядочными людьми, ибо кнут не всегда считался предпочтительнее пряника; однако Его Величество желал во что бы то ни стало порвать с прежним укладом. Если прежде могла зайти речь о предыстории обвиняемого, объясняющей нынешнюю неблаговидность его деяний, такого больше не будет! Вина остается виной. Раньше изучали личность обвиняемого — к чему это? Надо ли церемониться с подобной живностью? Нет! В темницу! Согласно воцарившемуся образу мысли, вынесение приговора надобно довести до автоматизма; главное — поменьше думать и больнее бить. Закосневшие судейские именно так и говорили, они норовили воспротивиться, но кого могла смутить преувеличенная ясность их формулировок? Разумеется, Наш Справедливый Повелитель находил тон судей тем более несносным, что его подкрепляли бесспорные доводы, внять коим Его Величество наотрез отказывался. Ведь каждому понятно: одетые с иголочки почтенные обвиняемые, ворочавшие миллиардами, которые вопиют о своей невиновности, — это особая порода, к коей должно являть снисхождение, иначе рискуешь присудить их к битью батогами на лобном месте, меж тем как они суть фундамент финансового здания — негоже вбивать туда клинья, иначе он, чего доброго, растрескается. А вот со всякой швалью, напротив, миндальничать нечего: рецидив должно судить вдвое строже или, если следовать известной поговорке, любимой всеми простыми людьми: «Кто хочет морковку, возьмет и коровку, а взял корову — так не до моркови».

В ту пору Наш Беспристрастнейший Венценосец ломал голову, как бы уничтожить ненавистного ему мсье герцога де Вильпена, и тут юридические нововведения насчет рецидивистов пришлись как нельзя кстати. Достаточно было навязать ему разбор целой груды связанных с новыми законами дел, чтобы заставить несчастного увязнуть в этом болоте. Копаясь в этой чреде гнусных злодеяний, герцог неминуемо утонул бы, так никогда и не выбравшись на поверхность. Вдобавок, поскольку при предыдущем режиме в ведении мсье герцога находилась вся общественная жизнь, ему можно было вменить в вину любые мерзости, грешки и превышения полномочий, случавшиеся в этой обширной сфере. Здесь уже упоминалась история о некоем фальшивом списке, порочившем имя Его Величества, — вину за это тоже надеялись возвести на герцога. Вдобавок из дворцовой кухни выползло на свет еще одно малоаппетитное блюдо. Герцога объявили замешанным в очень подозрительных финансовых манипуляциях вокруг огромной авиационной компании, хотя ни из чего не следовало, что лично он мог извлечь оттуда какую-либо выгоду. Таким образом, мсье де Вильпен весьма часто вынужден был отвечать на вопросы особых судей, призванных Его Величеством, но тем никак не удавалось найти лазейки в его ответах либо его обескуражить; напротив, герцог выходил из этих схваток полным новых сил. «Те, кому хотелось бы отдалить меня от политики, — замечал он, — лишь предоставляют мне новое поле деятельности. Кто следит за политиком и даже преследует его, словно дичь, тот нередко оказывает ему услугу».

Герцог де Вильпен даже в рядах Имперской партии имел сторонников, пусть тайных и немногочисленных, но готовых взбунтоваться, когда придет час. Этого «Времени Ч» дожидался и сам герцог, что ни день пуская стрелы в Его Величество, дабы заставить того отбросить всякую осторожность, ибо некогда читал «Искусство войны», весьма полезный трактат мсье Сунь Цзы, появившийся двадцать шесть столетий назад, но все еще свежий и исполненный юношеского задора: люди ведь мало изменились, они походили на нас еще в те поры, когда Китай не был нынешним Китаем, а лишь россыпью рвущих друг друга в клочья мельчайших княжеств. Мсье Сунь Цзы предупреждал хитроумных: «С теми, кто рядом, ожидай далекого; с отдохнувшими ожидай усталого; с сытыми ожидай голодного», ибо одержит победу осторожный, тот, кто ожидает врага, даже еще не ведающего, что он враг. Вот и мсье герцог намеревался довести Нашего Нервического Венценосца до ручки, чтобы тот полез на рожон и расшибся. Надобно, впрочем, признать, что Его Величество не замечал этих капканов, замаскированных словесами, но то, что герцог умудрялся устоять на ногах, бесило его. Ах, вот если бы возможно было обвинить мсье де Вильпена в чудовищных калифорнийских пожарах, или в репрессиях против бирманских монахов, или в том, что по его вине расплодились бродячие собаки, загрызающие наших детей на улицах! И что из-за его небрежения в ученических ранцах скопилось слишком много книг и от этого ломаются детские позвоночники! Ах, если бы он был виновен во всем на свете! Как бы хорошо выставить его самого мультирецидивистом и сгноить в каком-нибудь древнем подземелье! Его Величество предавался мечтаниям…

Кроме того, в чаянии ослабить Нашего Суверена мсье герцог, вооружившись своей эрудицией, выпустил толстый том, посвященный Наполеону, причем в портрете последнего читатели угадывали шарж на Его Величество. Поползли слушки, да и сам мсье герцог рассыпался в недомолвках, подхваченных желтой хроникой. Шевалье де Гено получил приказ прочитать книжонку и представить объяснения; после потраченной на это бессонной ночи он отворил дверь в императорский кабинет и на монарший вопрос «Так что там, сударь, вы раскопали?» скромно ответствовал: