— Такое впечатление, что профессору иной раз трудно сосредоточиться. Наверное, сказывается его почтенный возраст.

— Если это так, то, выходит, я уже вполне сформировался, чтобы не позволять разным пустякам отражаться на моей страстной любви к жене. Ты не хочешь рассказать, как у тебя прошел день?

— Ой, честно говоря, не очень.

— Что, проблемы?

— Проблемы есть всегда. Просто, когда мне кажется, что у Пенни все более или менее в порядке, с Клиффом все наоборот.

— А что с ним? Он бывает вспыльчив и замкнут, но в двенадцать лет это в порядке вещей.

— Он никогда не был вспыльчивым и замкнутым раньше, Гарт. Ему не слишком нравится твой лучший студент.

— Он ему завидует. Ничего, со временем пройдет. Я пытался с ним поговорить, но он и слушать не стал.

— Выслушает, если вы с ним сядете и обо всем спокойно поговорите. У него тяжело на душе, и ты ему очень нужен. Он думает лишь о том, что вот Лу Чжэнь придет к нам на обед, и все твое внимание будет обращено к нему.

— Он — наш гость. Клифф же понимает, что, если я не уделил ему один вечер, это не значит, что я про него забыл. Господи, он ведь мой сын и не нуждается в том, чтобы ему каждый день говорили, как его любят.

— Все мы нуждаемся в том, чтобы нам каждый день говорили, как нас любят.

Гарт внимательно посмотрел на нее.

— А у меня это получается?

— Да, всегда, и поэтому, помимо всего прочего, нам с тобой так хорошо. Так же ты ведешь себя и с Пенни, и с Клиффом, просто они не всегда это замечают. И по-моему, с детьми в таком возрасте нельзя сюсюкать.

— Ладно, я с ним поговорю. Еще не знаю, что я скажу, разве что снова повторю, что люблю его, но попытаюсь.

— Ему хочется, чтобы ты считал его особенным.

— Я и считаю. Он должен это знать. Иногда я смотрю на него и думаю, какое счастье, что у меня такие замечательные дети. Что я не просто люблю их, а на самом деле к ним привязан. Вообще говоря, это, по-моему, совершенно особенное счастье. Мне кажется, на свете нет ничего лучше, чем видеть в своих детях единомышленников.

— Ты когда-нибудь говорил ему об этом?

— Может быть, и говорил, но не такими словами, — подумав с минуту, ответил Гарт. — Я думал, что это проявляется во всем, что мы делаем вместе.

— Это тебе могло только казаться.

— Видишь ли, им не нравится, когда с ними очень нежничают. В двенадцать лет не принято открыто выражать свои чувства.

— Как ты думаешь, тебе удастся найти золотую середину?

Он усмехнулся.

— Постараюсь. Что еще у Клиффа неладно?

— Он подхватил у своих школьных друзей ложную идею, что мы должны общаться только с похожими на нас людьми.

— Господи! Неужели детей сейчас не учат тому, что людей на земле становится все меньше? Что в результате смешения представителей разных национальностей рождаются новые идеи, человечество движется вперед, ну и так далее?

— Я точно не знаю, чему их там учат. Пожалуй, нужно будет выяснить. Меня это пугает. Может, ты как-нибудь поговоришь с ним и об этом тоже? Для примера я взяла марсиан и спросила у него, пустит он их на порог дома или нет, так что можешь с этого и начать.

Снова усмехнувшись, он поцеловал ее.

— Начало неплохое. Ты, по-моему, ходила сегодня на ланч к Клаудии? Ну как?

— Замечательно. Она мне очень нравится. Ей очень нужен собеседник. Надеюсь, в этом отношении я ее не разочарую.

— А почему должно быть иначе?

— Может получиться так, что не всегда у меня найдутся нужные ответы на ее вопросы. Сейчас ее, помимо всего прочего, беспокоит позиция конгресса.

— Ректоров университетов всегда беспокоит позиция конгресса. Слишком многие конгрессмены голосуют, исходя из собственных прихотей или политических опасений, так что ни урезонить, ни предугадать их позицию невозможно. Это может сбить с толку любого, кто посвятил жизнь просвещению, кто старается научить людей четко мыслить. Это может лишить душевного покоя каждого, кто зависит от денег. Что конкретно ее тревожит?

— Оливер Леглинд. И еще она считает, что тебе следует отдавать себе отчет в существующих угрозах. Трудностях, как она их называет.

— Она что, считает, что я не отдаю себе в этом отчета?

— Да нет, судя по ее словам, уверена, что отдаешь. Впрочем, это только отвлекает тебя от работы. Отвлекает всех нас.

— Любовь моя, мир от этого не перевернется, все это — часть той политической и научной среды, в которой я работаю. Тебя что, это тревожит?

— Немного. Клаудия посоветовала мне держаться настороже, а у нее были основания так говорить. Было ясно видно, что она тоже встревожена.

— Ну, мы всегда проявляем осторожность, когда речь идет о правительственных субсидиях, и многие из нас стараются держать ухо востро: если мы лишимся этого источника финансирования, то на многих проектах, пожалуй, придется поставить крест. Но это совершенно необязательно должно отражаться на нашей семье. И без Оливера Леглинда хватает людей, которые не дают нам спокойно жить.

— Ой! Кстати, о людях, которые нас беспокоят. Похоже, в «Амбассадорз» назревает конфликт. Во всяком случае, Брайану так кажется.

— Значит, ты хочешь съездить в Лондон.

— Честно говоря, не хочу, но, по-моему, лучше все-таки съездить. Ты же знаешь, в феврале от поездки пришлось отказаться, так что…

— Любовь моя, ничего не нужно объяснять. Просто не задерживайся там надолго.

— Да долго и не получится; мне же надо поработать над первыми чертежами для дома Билли Конера, а кроме того, дней через десять мы с Мадлен ожидаем новые поступления в магазин. Почему бы тебе не поехать вместе со мной? Можно было бы отдохнуть.

— Как-нибудь в другой раз. Ты будешь волноваться, думая о Брайане, Николасе и Билли Конере, а у меня мысли будут заняты исследовательским проектом Лу Чженя, Клиффом, а может, даже Оливером Леглиндом. Но мы обязательно куда-нибудь съездим, мне бы хотелось побывать вместе с тобой в Европе. Вот разделаемся со всеми делами дома и поедем — только ты и я.

Обняв Сабрину за плечи, он притянул ее к себе, и она прижалась к нему спиной. Они еще долго сидели так в тишине безмолвного дома, в ночной тишине. Ни одна дверь не скрипела, на кухне не было привычного оживления и не слышно было привычного дневного уличного шума — людских голосов, взрывов смеха. Улица перед домом сейчас была похожа на черную ленту, струящуюся через весь спящий город. Уличные фонари отбрасывали бело-голубые блики на пустынные тротуары, дома стояли, словно темные часовые, на фоне пасмурного неба, освещаемого лишь на горизонте розоватыми силуэтами чикагских небоскребов, до которых отсюда было несколько миль.

— Разве не удивительно, — пробормотал Гарт, — каждому влюбленному кажется, будто до него никто не любил по-настоящему? Любовь настигает людей в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте, и они удивляются ее волшебству, а, познав ее, поют от радости, думая, что никому другому не суждено узнать то, что открылось им. — Еще крепче обняв Сабрину за плечи, он опустил руку в вырез платья и стал ласкать ее теплую грудь. — И каждый, кто так думает, прав. Мы сами открыли ее, сами создали слова для того, чтобы выразить ее; эта любовь принадлежит нам и никому больше. Мы отражаемся в любимом, как в зеркале, и сколько бы поэтов ни воспевало ее в своих стихах, она останется тайной двоих. — Приподняв подбородок, он притянул ее лицо к себе и властно поцеловал в губы. Сабрина повернулась в его объятиях, и они прижались друг к другу, словно возвращающиеся домой странники, которые знают, что дверь для них всегда открыта. Разжав объятия, они заулыбались, выжидая, пока страсть — удивительная, необузданная, присущая только им двоим — не захватит их целиком.

— Что бы ни случилось у нас в жизни, — произнес Гарт, — мы с тобой стали друг для друга всем, растворились друг в друге, и ничто не может этому помешать. Ничто никогда не сможет этого у нас отнять.

— Гарт, — сказала Сабрина, касаясь рукой его лица, — пора спать.