Мы бежали в сторону стадиона, где предстоял тест по физподготовке. Там нас уже поджидали подполковник Лэндурс, командир второго батальона, и майор Рой Хаукинс. Роты «Браво», «Чарли», «Дельта» и «Эко» [21]уже строились, когда мы появились на плацу. Наша «Альфа» пришла последней. Слово взял Лэндурс, потом Хаукинс. Они напомнили нормативы, в которые необходимо уложиться.
Начался тест. Судьями назначили сержантов из другого батальона, чтобы свои, штатные инструкторы, не делали поблажек. Набор упражнений, составлявших экзамен, обычен: отжимы, приседания, качание пресса, бег.
Рядом со мной в строю оказались Сэнди Нельсон, а чуть дальше, слева от нее, Дениз Харли.
— Родители, сказала Сэнди, — не были в восторге от того, когда я им однажды утром, за завтраком, заявила: «Мам-пап, я иду в армию!» Мама воспитана в «традиционном» стиле. Все это — прыжки с парашютом, стрельбы — не для нее. Папе тоже затея моя не понравилась. Но не станет же он запрещать: мне восемнадцать уже стукнуло! Что буду делать после армии? Думаю окончить колледж, а потом опять вернусь — хочу стать военным юристом.
— …А я военным врачом. У меня семья вся сплошь военная. Даже брат. Он в Уэст-Пойнте [22]учится, — сообщила Дениз.
— Сэнди, — спросил я, а ты не боишься, что армия с ее мужскими физическими нагрузками испортит твою фигуру?
— Нисколечко, — ответила она, показав мне кончик мизинца. — Наоборот. Подсчитано: женщины приходят в армию почти всегда с лишним весом. Тут они его волей-неволей сгоняют.
— А для женщин шьют особую форму?
— Вовсе нет, — Сэнди явно поговорливей своей подружки, — у нас все, как у мужчин. Кроме, быть может, нижнего белья. Проблема в другом: трудно подобрать подходящую обувь.
— Вам разрешается пользоваться косметикой? — Я повернулся лицом к Дениз.
— Да, — кивнула она. — Но если предстоят серьезные физические нагрузки, нам советуют лишь губы чуть-чуть накрасить да глаза слегка подвести. Если же ничего такого не ожидается, то можно как обычно.
— Еще, — вспомнила Сэнди, — мы не пользуемся краской и лаком для ногтей. По той причине, что процедура эта занимает слишком много времени. Не рекомендуют нам и душиться. Говорят, духи привлекают блох.
— Блох привлекают, а ребят, значит, оставляют равнодушными… Нет, Сэнди, думаю, тут дело в солдатах, а не в блохах, а?
Девушки засмеялись и едва заметно покраснели. Почувствовав, что краснеют, они засмущались еще больше.
Тест завершился часа через три. Все это время над нашими головами стрекозами носились вертолеты. Вконец измочаленные, роты вернулись в казармы. Вернулись, чтобы после обеда опять покинуть их: на вторую половину дня были запланированы учебные стрельбы.
Я шел с ротой в казарму и вдруг поймал себя на том, что повторяю в такт шагам: «Тяжело в ученье — легко в бою, тяжело в ученье — легко в бою». Интересно, что бы сказал Суворов, посмотрев на такие нагрузочки?
В кого я стреляю?
…Жара стоит умопомрачительная. В ушах от нее гул и треск такой, что кажется, будто рядом надрывается испорченный транзистор. Солнце печет сверху, песок обжаривает снизу. Мы лежим, целимся в мишени. Они дрожат от раскаленного воздуха. Иногда мишень впереди кажется миражем. Но я все равно нажимаю на спусковой крючок. Доля секунды — и рядом с целью вздымается маленький фонтанчик охристой пыли: промазал. Вокруг меня валяются пустые гильзы. Воздух насыщен пороховой гарью. После автоматической стрельбы в горле начинает першить. Сквозь голову вяло тянется нить мыслей. Мишень — противник. Противник для этих ребят, что лежат рядом, — по крайней мере им так втолковывают — советский солдат. В кого стреляю я? В себя?
Скука становится частью жары. Спасает от нее Вилли. Меняя магазин, он успевает рассказать очередной анекдот:
— Двое солдат американской армии сидят на берегу реки, ловят рыбу. У одного в руках банка с червями. Он глядит в нее, потом спрашивает: «Ладно, с призывом у нас покончено. Кто из вас, ребята, добровольцы?»
Вилли умолкает на пять секунд в ожидании смеха. Тщетно. Он бурчит:
— Знаешь, в такую жару ничего смешнее и не придумаешь!
Сержант стоит рядом. Видно, заполняет ротную суточную ведомость. Вечером он отправит ее в штаб батальона. К сержанту подходит капрал. Что-то говорит. Доносятся лишь последние, ветром сорванные с губ слова:
— Молодец, сержант, скрутил ты своих в бараний рог. Так и держи…
Вилли комментирует:
— Лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-капрала.
— Сколько, — спрашиваю я, чтобы поддержать разговор, который вот-вот иссякнет, как ручеек в пустыне, — получает капрал?
— Одно могу сказать определенно: я бы не отказался от той кучи, которую он загребает каждый месяц.
Вилли лежит справа от меня. На левом фланге — парень, который за все время умудрился не проронить ни слова. Из-под края его каски выглядывает матерчатая лента, обмотанная вокруг головы. Это — от пота. На ней надпись, сделанная химическим карандашом: «Благослови на убийство!». Так, потехи ради.
Капрал подходит ко мне, садится на корточки. Что-то говорит, но я не слышу, прошу повторить. Перед глазами все плывет. Впечатление такое, будто я вижу сон. Капрал придвигается ближе.
«Привет, я Дейвид Эллер», — говорит, а я: «Очень приятно», — говорю, а он: «Сколько раз попали?» — спрашивает, а я: «Десять из пятнадцати», — говорю, а он: «Хорошо!»
Эллер снимает каску: ерошит пальцами мокрые волосы.
— Жара, — говорит.
— Да, — отвечаю. — Вы давно в Беннинге?
— Порядочно.
— И всегда тут у вас так?
— Постоянно. Но я люблю пустыни, горячие пески, жару. И — чтобы ни одного дерева.
— Странная любовь, — говорю, — извращенная. Любить пустыню — это все равно что ничего не любить.
— Я родился и вырос в Нью-Мексико. А там одни пустыни.
— Угораздило же вас…
Он смеется. В такую жару, когда нет сил и пошевелиться, его смех кажется маленьким подвигом. А мне мой голос чужим.
— До армии я работал в фирме агентов безопасности, — почему-то вспоминает он. — Рок-звезд охранял, поддерживал порядок на их концертах. А однажды снимался в фильме.
— Потрясающе, говорю.
— Ага, в фильме «Красный рассвет». [23]Выпейте воды из фляги. По-моему, вы перегрелись.
Я следую его совету. Выпиваю половину фляги, остатки вытряхиваю на голову. Минуты через две становится легче. Круги перед глазами исчезают. «Транзистор» умолкает.
— Не забывайте, — говорит он, — пить воду. Иначе можно копыта отбросить.
Отстреляв свое, я с чистой совестью перебираюсь в тень. Капрал идет вслед. Спрашиваю:
— Расскажите, как вы попали в эту картину и кого в ней играли?
— Я, — начинает он, — учился тогда в Нью-Мексико. Представители киностудии сказали, что им нужны ребята солдатского возраста, умеющие говорить хоть чуть-чуть по-русски. Будем, объясняли они, снимать кино о том, как русские захватывают ваш штат. Я согласился: киношники пообещали платить по четыреста долларов в день. Студенту такого никогда не заработать — хоть тресни!
— Ты верил, что сюжет реалистичен?
— Не-е-ет, — улыбается он, — никто из актеров не верил. Но жители городка, где проходили съемки, верили.
— Почему?
— Периферия. Они своего носа из Нью-Мексико за всю жизнь ни разу не высунули. Они не такие, как жители крупных городов.
— А какие они, жители крупных городов?
— Жители крупных городов? — Он внимательно смотрит на меня. — Я, например, весь мир объездил: отец был военным. Я и Италию повидал, и Западную Германию, и Турцию… Легче перечислить, где я не бывал. Я знаю, что не так страшен черт, как его малюют. Русских я видел на границе в Западном Берлине: нормальные вы ребята…
— Спасибо.
— Нет, я — честно. А в Нью-Мексико, например, соседи моих родителей до сих пор не верят, что астронавты летали на Луну. Они убеждены, что телевидение и газеты все наврали. Они думают, их здорово надули со всей этой лунной эпопеей. А в цирковую борьбу они верят. Но я не об этом. Словом, снялся я. А когда по телевидению объявили, что вечером будут показывать «Красный рассвет», всю семью и друзей дома собрал.