— Так он же тяжеленный. И вообще, на кой черт нам пулемет?

— Не вам, а мне. Испытываю патологическую тягу к автоматическому оружию. Трупы обыскали?

— Мы не мародеры, — пробормотал прапорщик. — И вообще вину преступников должен устанавливать военно-полевой суд.

Катя тяжело посмотрела на него и скомандовала Пашке:

— Возьми тряпку какую-нибудь, замотай руку тому хорьку беспалому, а то кровью изойдет. Он до села должен доехать, я обещала. Потом пулемет в порядок приведи. Оружейник нашелся, твою мать.

Пашка, прихватив с брички тряпку, отправился оказывать помощь скрипящему зубами бандиту. Катя, разглядывая трофейные галифе, сквозь зубы сказала:

— Прапор, я тебя с собой не звала. Пошел, стрелял — за помощь спасибо. Теперь проваливай. Можешь лошадь взять. Напоследок вот тебе в подарок два кристально честных работящих хлебороба. Ты с ними знаком, друзья, можно сказать. Вот и разберись с ними, согласно своим представлениям о чести, достоинстве и христианской морали. А я, уж не обессудь, помародерствую, мне переобуться нужно.

Герман неуверенно взял винтовку наперевес. Что делать дальше, он явно не знал. Катя направилась в рощу — нужно карманы бандитской кавалерии для начала прошмонать. Ну и обувку, конечно, присмотреть.

Сзади крякнули, охнули, Катя обернулась, вскидывая карабин. Прапор лежал на спине. Младший хуторянин свирепо выкручивал у него из рук винтовку. Старший крупным зайцем скакал в глубь молодой кукурузы. Катя сбила его выстрелом, передернула затвор, но прапор уже сам справился — отпустив винтовку, выдернул из незастегнутой кобуры наган, дважды выстрелил в крепкого хлопца. Тот, выронив винтовку, отступил несколько шагов и повалился в пыль.

— Ты что, ваше благородие, зеваешь? — заорал Пашка, тыча карабином в сторону кукурузы. — А если б они тебя хлопнули на месте? Расслюнявился, золотопогонник.

Катя сплюнула и пошла в рощу.

Ничего особо интересного, кроме патронов, у покойников не обнаружилось. Деньги Катя забрала из принципа. С обувью оказалось неважно, лапы у местного бандитствующего люда были на диво здоровенными.

Пофыркивая, из кустов показался гнедой конь, мертвый седок все так же волочился следом, рубаха задралась. На молодом лице покойника застыла обиженная гримаса, пятно на левой половине груди уже почернело. Катя успокаивающе протянула руку к коню, скакун было попятился, но повод взять позволил. Девушка высвободила ногу мертвеца — сапоги опять размера на три больше. Зато на поясе покойного рядом с кобурой нагана болтался немецкий штык и бутылочная граната. Катя сняла ремень вместе с оружием, повела коня к дороге.

Пашка возился с пулеметом. Прапорщик прикладывал к морде эфес одной из трофейных шашек — вокруг глаза наливался огромный синяк.

— Тебе, ваше благородие, нужно каску носить. Или шлем рыцарский, — пробурчала Катя.

— Сама-то хороша, — огрызнулся обиженный Герман.

Катя, ухмыляясь, привязала повод гнедого к задку брички. Проверила остальные трупы. Нашлись неплохие с виду часы, толстенная пачка свежеотпечатанных "колокольчиков". Раненый в бедро длинноволосый уже отошел в мир иной, девушка кинула ему на лицо папаху. Отгоняя мух, проверила карманы. В нагрудном кармане поношенного офицерского кителя нашлась еще одна листовка с изображением мальчика, весьма похожего на Прота. Катя сунула бумажку в карман.

Пашка все возился с пулеметом, бурча себе под нос об "антиреволюционном зингере". Катя поманила за собой прапорщика. Прошли к бандиту. Тот лежал под кустом, в пропитавшейся кровью рубахе, сапогах и грязных кальсонах. Замотанной ладонью прижимал к плечу окровавленную тряпку. Увидев девушку, заскрипел зубами.

— Не скрежещи, — сказала Катя. — Встать можешь? Пошли, экипаж ждет.

Герману пришлось поддерживать раненого.

— Пашка, какая телега получше?

— Ясное дело — эта, — парень потыкал непослушным пулеметом в сиденье. — Это ж, считай, тачанка. Рессорный ход. Наверняка немцы-колонисты делали. Умеют, вражины.

— Не уважаешь ты немецкий пролетариат, — Катя вынула из другой брички винтовки, обнаружила роскошный портфель и бинокль.

— Это мой, — растерянно сказал Герман. — В поезде остался.

— Бюрократ ты, оказывается.

— Я про бинокль. На фронте подарили. На портфель не претендую.

Катя сунула прапорщику и то и другое:

— Потом разберемся. Сажай этого робин гуда. А ты, калеченный, больше под руку мне не попадайся. Я только сегодня добрая. В селе скажешь, пусть вечером трупы заберут. Раньше вечера мы осмотр и составление протокола не закончим. Да, и напомни всем, что ходить за нами не нужно. Ты первый и последний, кто живым уйдет.

Катя шлепнула ладонью по крупу мерина, и бричка бодро покатила по направлению к селу. Раненый покачивался на сиденье, готовый лишиться чувств. Ну, до людей как-нибудь доберется.

— Поехали, — сказала Катя, отвязывая повод коня. — Что-то здесь мух стало много, и вообще знойно на солнцепеке. Пашка, потом с пулеметом закончишь.

Пашка перебрался на место ездового, разобрал вожжи. С сомнением посмотрел на то, как Катя вдевает узкий нос полусапожка в стремя.

— Екатерина Георгиевна, вы верхом-то пробовали?

— Баловалась когда-то, — пробурчала Катя, поднимаясь в седло. Бормоча ругательства, разобралась с юбкой. Мужчины деликатно отвернулись.

— Куда ехать-то? — поинтересовался Пашка.

— Так на хутор завернем. Борщ, хоть и холодный, но похлебать можно. И себя нужно привести в порядок. Полагаю, часа два форы у нас есть. Я за пацаном, а вы прямо на двор катите. Ты, прапор, только не забудь наган зарядить…

Мальчик сидел в яме, протирал бока саквояжа.

— Не заскучал? — спросила Катя, останавливая гнедого, подозрительно косящегося на провалы ям.

— Нет, я знал что все правильно закончится, — мальчик неуклюже выбрался из ямы, подал багаж.

— Хм, значит, все хорошо кончится? — Катя похлопала по кожаному боку неустанно возвращающегося к хозяйке саквояжа. — А у меня почему-то обычно сомнения возникают. Может, оттого, что вечно путаюсь — что хорошо, что плохо. Ох, побеседовать нам нужно, Прот, или как там тебя в действительности. Ладно, после обеда поболтаем.

***

Пашка, взгромоздив на стол свои карабины, хлебал подернувшийся жирной пленкой борщ, хрустел зеленью и одновременно тянулся к крупно нарубленной колбасе. Прапорщик сидел в углу, бледный и злой, прижимал к синяку мокрую тряпку.

— Постимся, ваше благородие? — сказала Катя, кладя карабин на лавку.

— Ему в горло не лезет, — неразборчиво объяснил Пашка. — Покойники и все такое.

— Понятно, хозяина мы порешили и борщ его по-хамски жрем, даже руки не помыв, — Катя придвинула себе миску, кивнула, приглашая мальчика. — Уж как хозяин, видать, мучался, когда мы в погребе прохлаждались. Прот, ты в смертоубийстве не участвовал, ешь спокойно. Прапор, раз ты все равно каешься и переживаешь, может, на улице подежуришь? Можно на тебя в таком деле положиться?

— Можно, — Герман схватил винтовку и вышел, грохнув дверью.

— С норовом аристократия, — Пашка махнул ложкой. — По мне, так хозяева сами нарвались. Нечего было нас запирать. Чего хотели, на то и налетели. Но я зла не держу, как говорится, царство им небесное, — парень перекрестился на образа и взял еще кус колбасы.

— Добросердечные все, — пробурчала Катя, глотая жирную жидкость. — Монахиня, наверное, тоже уже всех простила. Хорошо быть добрым да милосердным. И царствие небесное обеспеченно, и на земле благолепно живется. Кругом другие виноваты. И гадов пусть другие стреляют, и законы пусть глупые устанавливают, и решают, как миру жить. А мы что, мы смирением свое возьмем.

— Церковь смирению учит. Любая власть от бога дана, — прошептал Прот, хлебая борщ.

— Ешь. Богословскую дискуссию позже продолжим. Сейчас дохлебаем, пойдем к колодцу. Ты по малолетству, полагаю, мне нормально воды слить сможешь. А товарищ Павел нам пока харчей соберет. И на долю прапорщика не забудь чего-нибудь прихватить.