Нет, о подобном лучше не думать. Первым делом нужно переодеться. Защитную рубаху и шаровары сейчас все кому не лень носят, но если в комплекте, да еще и с солдатской фуражкой — уже слишком подозрительно. А в то, что тебе пятнадцать лет, мало кто поверит — разработал мускулатуру себе на погибель. Хотя вот сейчас метрика может пригодиться. А удостоверение из полка нужно будет спрятать. И загодя придумать, почему так далеко от родного Ейска оказался.

Мысли приняли иное направление и Пашка совсем затосковал. Ейск хороший город. Море, рыбалка, фрукты, народ спокойный. Война, можно сказать, город пока стороной обходила. Вот только прокормиться там сложно. После того как батя умер, совсем плохо стало. Родители были выходцами с Малороссии, родня где-то там затерялась. У мамани, правда, семья издавна у моря обжилась. Только дед, мироед чертов, давным-давно сказал, что раз дочь за голодранца замуж пошла, так пусть и голодранничает сколько ей Бог отпустит. У деда недалеко от Копанской зажиточный хутор имелся. Сады громадные, маслобойня. Как-то погостить позвал младшего внука, когда тому семь лет стукнуло. Аж на два дня зазвал. Пашка ходил, как маманя велела, только по двору. Только и удовольствия, что десяток вишен украдкой сорвал. Больше не приглашали. Да Пашка и сам бы не поехал. Шибко строг дедуля был. Борода седая, страшная, чуть что рычит — "Що ти, байстрюк приблудний, козачу кровь ганьбиш?".

Пашка был в семье четвертым ребенком. Младше была только сестренка Дуся. Пока был жив отец, жили неплохо. Отец был хорошим кузнецом, соседи уважали, — заказов, пусть и несложных, хватало. Потом батя заболел да умер. Война началась, потом революция. Едва концы с концами сводили.

Ейск Пашка любил, но хотелось иной жизни попробовать. Поступил учеником в депо. Прокатился бесплатно в Екатериноград, поработал там в железнодорожных мастерских. Брали на работу охотно, но паек давали такой, что разве только ноги не протянешь. Потом чуть под белые шашки не попал, когда добровольцы к городу прорвались. Казаки, что б им, лютое племя…. Из Ейска тоже слухи нехорошие шли. Там тоже казачки с Советской властью сцепились. Двинулся Пашка с эшелоном на север. Справедливая жизнь вроде бы везде налаживалась, да только то беляки, то петлюровские гайдамаки налетали. Добрался почти до России — вон она, граница, на которую все уж наплевали, да забыли. Город здешний понравился, большой, зажиточный, народ почти сплошь интеллигентный и грамотный. Спортом интересуются — одних футбольных команд шесть штук. Воззвания висят — "Граждане, все к спорту!" Даже странно — уж какой спорт, когда Деникин прет, словно ему дорогу кто специально расчищает? В общем, рассудил Пашка, в такое тревожное время лучше поближе к военной силе держаться. По слухам, во 2-м Бахмутском полку с довольствием дело обстояло неплохо. Правда, сдуру показал метрику, и ни на батарею, ни в пехотную роту не попал. Даром что в плечах крепок, и силой бог не обидел. "Вот стукнет семнадцать, тогда навоюешься". Бюрократы. Позор, как будто и не было революции. Правда, в ремонтную команду взяли. Пашка все-таки и зубило в руках держать давно научился, да и рашпиль от надфиля отличал без подсказки. Оно, может, и не плохо — посмотрел вблизи на армейскую службу, оказалось, еще многовато в ней пережитков проклятого царизма и прочего темного прошлого. В мастерской спокойнее. Взять того же начдива, не зря говорили, что из бывших. Разве настоящий большевик развел бы такую "малину", считай, в самом штабе дивизии? Шкафы у него деньгами набиты, вино, девчонки.

Пашка ухватился за впавший живот и тихонько заныл сквозь зубы. Жрать хотелось невыносимо. Сейчас бы навернуть котелок пшенки. Со шкварками. И с хлебушком свежим. Запить сладким чаем, таким, чтобы ложка стояла. Потом пойти и разобраться с рыжей. Разъяснить что да как, заложить основы политической грамотности. Ну, или еще что заложить. Если честно, — такую куклу, как она, разве перевоспитаешь?

Пашка по собственному опыту знал, что жратва главнее всего прочего. Пока брюхо пусто, ни о чем другом думать не получается. Однако бывают, видимо, исключения. Зацепила рыжая. Блядушка, пробы ставить некуда. Да еще вовсе ошалевшая. Да только разве такую фигуру забудешь? Забудешь, как голову от сладости закидывала? Сразу видно, образованная. Фу ты, черт, до чего же сладко было. Маруся, та, что в Ейске осталась, тоже нечего была девчонка, отзывчивая. Но разве сравнишь?

Когда стемнело, Пашка решился высунуться за забор. Сполз к реке. На другом берегу светились огни. Кто-то вполголоса разговаривал, манерно хихикала девица. Полсотни шагов, а другой мир. Зажимаются. Что им Деникин? Темнота мещанская. Балласт в трюме мировой революции.

На вкус речная вода была хуже помоев. Загадили, буржуйское племя. Хотелось отплеваться, но воды надулся так, что булькала в самом горле. А жрать хотелось еще невыносимее.

Пашка, затаившись к сырой осоке, переждал, пока пройдут по тропинке трое развеселых мужчин. Обыватели с возмущением говорили о Григорьевском боре — там, мол, найдены сотни жертв расстрелянных и трусливо закопанных чекистскими палачами. Наглая брехня — там человек пятьдесят, ну может с сотню контриков, прикопали. Пашка точно знал, — своими ушами от посыльного из штадива слышал.

На помойке на задах домов удалось отыскать старый драный мешок и вялые капустные листья. За высокими домами горели фонари, слышалась музыка — горожане праздновали возвращение правильной и надежной власти. Пашка, наскоро обтерев о штаны, жевал горьковатую капусту. Может и еще чего съедобного нашлось бы, да учуяла собака с ближайшего двора. Разгавкалась, тварь белогвардейская. Пришлось убираться к своему сараю. Пашка твердо решил утром пойти на разведку и заснул, накрывшись вонючей мешковиной. Где-то у вокзала снова постукивали выстрелы.

***

Благовещенский базар, что раскинулся невдалеке от Свято-Благовещенского собора, торговал обильно и весело. Власть переменилась к лучшему и "пятаковские" советские деньги уже никто не брал. Торговый люд крепко надеялся, что коммерция пойдет в гору. Поговаривали, что скоро сам Деникин в город пожалует. Вместе с тылами, обозами и новым правительством. Шутка ли — столько народу прокормить? В рядах уже было не протолкнуться от громко размовляющих, съехавшихся в город, селян.

Пашка мужественно прошел мимо съестных рядов. Нюхать копченую колбаску, да соленые огурчики было рано. Для начала следовало разменять сотню. У подозрительных селян менять деньги было опрометчиво. Выглядел Пашка сомнительно и хорошо это сознавал. Сделал все что мог, замаскировался, а дальше уж как повезет.

Мать бы увидела таким — выпорола бы. Истинный хламидник. Босой, голый по пояс, шаровары закатаны, на плече пустой мешок. Наган благоразумно оставлен в сарае. Фуражка и рубаха тоже там припрятаны. Шел Пашка между рядов и широко улыбался. Публике улыбка нравится — пусть и за слегка придурошного принимают, зато за безвредного. Тут, главное, чтобы улыбка в оскал не перешла. Оскал, он ведь вовсе противоположное впечатление производит.

Лыбиться было трудно, — в нос так и лезли обольстительные ароматы, — зажмуривайся, не зажмуривайся, а все равно перед глазами пласты розового сала, круглые белые караваи, сметанка и молоко в помятых бидонах и глечиках. Пашка ускорил шаг и, наконец, свернул в ряды, где торговали гвоздями, подковами, дратвой и прочим сугубо мужским товаром. Место знакомое. Гаврилыч, между служебными делами, успевал изготавливать зажигалки и частенько гонял Пашку на базар, то за кремнями, то за фитилем.

Сотню Пашка разменял купив молоток, клещи, сапожный нож и фунта четыре абсолютно ненужных гаек и болтов. Сторговал для убедительности долото и распрощался с довольным продавцом. Зажимая рукой прореху, вскинул отяжелевший мешок на плечо. Дальше пошло легче. Приобрел нормальный мешок, переложил в него покупки. Долго торговался со старушкой, пока не купил ношеную синюю сатиновую рубаху. Видно с мертвяка, ну да ничего.