Все, кроме Даштейна.

– Решительно, монахи были правы, – произнес он внезапно.

Мы озадаченно посмотрели на него. О чем это он?

– Да, монахи были правы. Эта гора – священна. Взгляните вокруг чем выше поднимаешься, тем больше кругом ледяных глыб, тем больше они поражают воображение.

В самом деле, кальгаспоры были такими громадными: никто из нас не мог припомнить ничего подобного. Некоторые из них были высотою с кафедральный собор.

Пока остальные делали привычную работу по устройству лагеря, мне захотелось немного развеяться, я надеялся, что прогулка отвлечет меня от грустных мыслей. Поэтому я стал подниматься по острому гребню боковой морены; время от времени мне преграждал путь какой-нибудь особенно крупный кусок гранита, и тогда приходилось опять спускаться по крутым бокам каменных отложений; но препятствия не казались мне слишком трудными, так как я обнаружил что-то вроде тропинки, возможно, протоптанной горными баранами. Прошло почти четверть часа, а я все еще брел в тумане по подобию тропы, спускавшейся по внешней стороне ледника; этот склон морены уже кое-где захватывал редкий кустарник. Тропка заканчивалась крошечной ложбинкой, зажатой между мореной и склоном горы и представлявшей собой что-то вроде укромной гавани, заросшей высокими горечавками. Лужайка оказалась очень удобной, но, к несчастью, для нашего лагеря этот уголок не годился: он был слишком тесен. Однако тропинка вела дальше, хотя я едва мог разглядеть ее в этой скудной траве. Теперь она снова поднималась, огибая скальные преграды, или переводила через них, ныряя в узкие коридоры, либо карабкалась вверх по ступенчатым уступам.

Заинтригованный, я прошел по ней еще с четверть часа, пока не добрался до тесного прохода, за которым дорожка становилась еще круче, но след узкой тропинки тянулся все дальше, и я углядел на ней катышки помета, свидетельствующие что здесь и правда проходили бараны; затем дорожка пошла по наклонному желобу, заваленному грудой камней, – он вел по почти отвесным травянистым склонам, лежащим выше скальных пород, перегораживавших нижнюю тропу. Пройдя через это пастбище – новые кучки помета и другие следы не оставляли на этот счет никакого сомнения, – тропинка привела меня к подножию желтой скалы, вершина которой терялась в тумане, и пещере, возле входа в которую я нашел молитвенные камни – мани.На опушке на небольшом выступе, будто на пороге, стоял любопытный утес: метра три высотой и почти совершенной кубической формы, рассеченный тонкой вертикальной трещиной. Однако меня удивила не его форма, а это невероятное положение на краю обрыва – словно его тут нарочно поставили. Но пришедшее мне в голову, предположение было, конечно, невозможно: даже если допустить, что монахам взбрела на ум столь нелепая мысль, этот валун весил, должно быть, сотни тонн.

Пещерка оказалась узкой и темной, пол был застелен соломой. В углу я нашел медную чашку и немного дров.

Мне показалось, что дорожка за ней продолжалась: не на ней ли совершалось то самое знаменитое паломничество, о котором рассказывали нам монахи? В этом случае совершенно очевидно, что их целью была не «наша» Сертог. Но едва я. приготовился это исследовать, облака внезапно разошлись. И словно по волшебству я наконец увидел ее, «нашу» Сертог, возвышавшуюся над заснеженным хребтом, справа от которого ясно выделялся пик, поразительно схожий с Сильверхорном бернских Альп. За ним угадывался обледенелый перевал, путь к которому, несомненно, шел через разорванный трещинами ледник, замеченный нами из базового лагеря; над этим ледопадом [78]торчала острая, обточенная ледником шпора другого отрога, а правее, прямо над большими сераками, просматривался желоб кулуара – по всей видимости, они были единственными путями, открывавшими доступ на ребро, ведущее на вершину. Ребро же поднималось спокойно и ровно, плавно сворачивая направо – к желтой скале, и я вроде бы заметил там сверкание ярких бликов: очевидно, это и была Золотая Крыша, которую нам показывали монахи, – скальный «жандарм», напоминавший крепостную башню.

Сама же вершина была прямо над ним: «запятая» заснеженного гребня, удивительно чистый изгиб которого завершался выступом карниза, нависшим над другим склоном горы, – а дальше была неизвестность. Я сохранил это воспоминание на всю жизнь, вероятно, потому, что мне удалось увидеть эту картину всего один раз (потом я видел вершину только мельком), и ее совершенная форма, сияющая белизна и неожиданность внезапного появления врезались мне в память – я испытал такое сильное чувство, которое никогда не решусь назвать непредвзятым, но оно, по-моему, объясняет, почему я по сей день не в силах забыть мое чудесное видение.

Я быстро спустился обратно, собираясь сообщить товарищам о моих открытиях, но нашел их поглощенными таким множеством самых насущных дел, что предпочел подождать. И кроме того, в глубине души мне, вероятно, хотелось сохранить для себя воспоминание о совершенных изгибах этой вершины – словно секретный талисман, власть которого потускнела бы, если б я разгласил его тайну.

Вечером мне никак не удавалось заснуть, и я вышел из палатки в ночную тьму. Носильщики пока не ложились и пели возле костра: завтра они должны были спуститься к монастырю. Как обычно, в палатке Клауса еще горел свет. Черные тени гор едва угадывались, луна спряталась за облаками, небо все еще было покрыто тучами. Единственными светлыми пятнами оставались огромные ледяные конусы кальгаспор, казалось, только они еще сохраняли ничтожные капли дневного света.

Я вошел в палатку Клауса.

– Я обнаружил пещеру, про которую говорили монахи.

Клаус едва поднял на меня глаза:

– Нам не нужна пещера. Это – путь к верхнему бассейну [79]ледника. Но уже поздно, мсье Мершан. Надо бы выспаться. Завтра нас ждет тяжелый день: если верить всему, что писали до нас другие путешественники, расплата с носильщиками – трудное испытание.

Так мы провели свою первую ночь в базовом лагере.

Клаус оказался прав: расплата с носильщиками заняла много времени и прошла тяжело.

Кроме того, надо было распорядиться насчет нашего возвращения, мы собирались идти обратно дней через сорок. Конечному нас будет намного меньше снаряжения и почти не останется припасов, кроме того, ничто не запрещает нам бросить все лишнее: таким образом, Клаус определил, что пятнадцати кули нам будет вполне достаточно. Мы опять прибегли к посредничеству Поля Джиотти и попросили сирдара самому отобрать самых надежных людей. Мы назначили ему встречу на этом же самом месте, по тибетскому календарю это должно было случиться на пятнадцатый день месяца шутукгода огненной крысы. Не доверяя точности указанной даты, Клаус вручил сирдару сорок пять мелких камешков и приказал бросать их по одному каждый день, считая со дня ухода, а когда больше ни одного не останется – вернуться сюда с выбранными людьми. Мы распрощались є Полем, возвращавшимся вместе с ними в монастырь, где он, как мы условились – разумеется, заручившись сначала согласием ламы, – должен был дожидаться нас с пятнадцатью носильщиками.

Теперь у нас остался только один человек: наш связной, повар и сторож. Если надо, он спустится в монастырь, чтобы передать сообщение или письма. Монахи уверили нас, что могут переслать письма в Сабху. Наш слуга должен был также помогать нам в приготовлении пищи, носить воду и охранять лагерь от весьма вероятных попыток мародерства.

Один связной, трое проводников, четверо альпинистов.

И гора. Отныне с ней следовало считаться, и прежде всего надо было принять ее присутствие – оно сильно тревожило нас еще и потому, что гора до сих пор оставалась почти невидимой.

Одно мне было совершенно ясно: едва заметная тропка, приведшая меня к пещере, – несомненно, та самая дорога, по которой ходили паломники; должно быть, она вела на восток, к какому-нибудь перевалу, а через него – к долине, той самой, о которой монахи утверждали, что она недоступна, и путь к ней лежит только через вершину Сертог. По их словам, там стоял другой монастырь, гораздо более великолепный, чем монастырь Гампогар. Естественно, все это только пустые россказни: конечно, другая сторона Сертог пока не изучена, но мы по меньшей мере уверены, что долины на той стороне населены не буддистами.