Дюрталь пощупал постель у перегородки.
Она была жесткая, как чесальный гребень, и колкая, как терка. Ничего, кроме стеганого соломенного тюфячка, под ним доска; простыней нет, только серое шерстяное тюремное покрывало; вместо подушки мешок с соломой.
— Господи, как жестко! — воскликнул Дюрталь.
Монах засмеялся.
— В рясе и на этом тюфячке не так уж колко, — ответил он, — ведь устав запрещает нам раздеваться, можно только снять обувь, так что мы спим в одежде, накрыв голову капюшоном.
— А до чего же холодно должно быть в коридоре, где ветер гуляет насквозь! — продолжил Дюрталь.
— Да, конечно, зима здесь суровая, но смущает-то нас не зима; в мороз, хоть и без огня, еще можно как-то жить, а вот летом! Если б вы знали, что такое просыпаться в пропотевшей одежде, со вчерашнего дня не просохшей — ужас!
И к тому же в сильную жару и так почти не спишь, а надо еще до света вскакивать и тотчас идти на ночную службу, на всенощное бдение, которое длится не меньше двух часов. Даже двадцать лет прожив в обители, все же тяжко так подниматься; в церкви с ног валит дремота, все время с ней борешься; как только запоют стих псалма, так и задремлешь; насилу проснешься, чтобы пропеть другой, и опять свалишься. Хочешь хоть как-то расшевелить мысль — и не можешь.
И можете поверить, такое состояние по утрам объясняется не только телесной усталостью, а еще и бесовским наваждением, непрерывным соблазном, чтобы мы плохо читали службу.
— И вам всем приходится вести такую борьбу?
— Всем; но все равно, — сказал монах, и лицо его просияло, — все равно мы здесь поистине счастливы. Ибо все эти испытанья ничто рядом с глубочайшими радостями, которые Господь дает нам внутри нас! О, Господь хозяин добрый; Он сторицей платит нам за наши ничтожные труды.
За разговором они прошли весь коридор из конца в конец. Монах открыл дверь, и удивленный Дюрталь оказался в прихожей прямо у своей кельи.
— Я не думал, что живу так близко от вас! — воскликнул он.
— Это не здание, а настоящий лабиринт, но теперь господин Брюно проведет вас в библиотеку; там вас поджидает отец приор, а мне надобно идти по своим делам. Скоро увидимся, — улыбнулся отец Этьен.
Библиотека располагалась по другую сторону той лестницы, по которой Дюрталь поднимался в свое жилье. Она была большая, стены сверху донизу заняты полками, а посередине стояло что-то вроде конторки, над которой тоже громоздились ряды книг.
Отец Максимин сказал Дюрталю:
— Мы не очень богаты, но все-таки имеем довольно полный инструментарий для богословских трудов и монографии о монастырской жизни.
— Но у вас есть превосходнейшие экземпляры! — воскликнул Дюрталь, оглядывая великолепные фолианты в роскошных переплетах с гербами.
— Вот посмотрите, сочинения святого Бернарда в хорошем издании. — Монах указал Дюрталю на огромные тома, напечатанные крупными буквами на мелованной бумаге.
— Подумать только: в обители, основанной самим святым Бернардом, я обещал себе наслаждаться его трудами, и вот я уже завтра уезжаю, а ничего не прочел.
— Так вы совсем не знаете его трудов?
— Отчего же, знаю отдельные отрывки из проповедей, из писем; я просматривал довольно посредственные сборники его изречений, и только.
— Он здесь наш главный наставник, но и другие наши предки во святом Бенедикте у нас есть, — произнес отец приор не без гордости. — Глядите-ка. — Он обвел рукой полки с толстенными ин-кварто. — Вот они: Григорий Великий, Беда Достопочтенный, святой Петр Дамиан, святой Ансельм… {88} А вон там ваши друзья, — произнес он, следя за взглядом Дюрталя, читавшего названия на корешках — святая Тереза, святой Иоанн Креста, святая Маддалена Пацци, святая Анджела, Таулер… И та, что, подобно сестре Эммерих, диктовала свои разговоры с Христом, находясь в экстазе.
Приор вытянул из ряда книг две маленькие книжечки: «Диалоги» святой Екатерины Сиенской.
— Она была грозой священства своего времени, эта доминиканка, — продолжал монах, — обличала их злодеяния, прямо обвиняла в торговле Святым Духом, в чародействе, в использовании Святых Таин для колдовских составов.
— Не говоря уже об особенных пороках, связанных с плотским грехом, — вставил г-н Брюно.
— О да, и в словах она не стесняется, но у нее есть право говорить в таком тоне, так грозить от имени Господа, ибо она была поистине вдохновлена Им. Ее учение почерпнуто из божественных источников: Doctrina ejus infusa, non inquisita [132], говорит Церковь в булле о ее канонизации. Ее диалоги изумительны: то место, где Бог говорит ей о святых хитростях, к которым Он иногда прибегает, чтобы привести людей ко благу, или пассажи о монастырской жизни как о судне с тремя швартовами — целомудрием, послушанием, бедностью, — которое выдерживает любую бурю, водимое Духом Святым, прекрасны. Из ее сочинений сразу видно, что она была ученицей ученика возлюбленного и святого Фомы Аквинского. Как будто слышишь ангела учености, излагающего последнее Евангелие!
— Так, так, — вступил г-н Брюно, — святая Екатерина не отдается высшим умозрениям мистики, не анализирует, как святая Тереза, тайн Божественной любви, не чертит маршрутов для душ, предназначенных к совершенной жизни, но зато прямо отражает свои разговоры со Всевышним. Она зовет и любит! А вы, сударь, видели ее трактаты о смиренномудрии и молитве?
— Нет. Екатерину Генуэзскую я читал, а вот книги Екатерины Сиенской в руки никогда не попадались.
— А об этом сборничке что вы скажете? — Дюрталь посмотрел на заголовок и скорчил гримасу. — Вижу, Сузо вас отнюдь не прельщает.
— Я бы солгал, если бы стал уверять, что сочинения этого доминиканца пленяют меня. Прежде всего, хоть он и был просвещенным, по-человечески он мне не симпатичен. Не говоря уже о излишествах его покаяния, как мелочно было его благочестие, как бескрыла набожность! Только представьте себе: он никак не позволял себе выпить воды, не разделив ее сперва на пять частей — полагал, что тем самым почитает пять язв Спасителя, а последний глоток к тому же делал в два приема в память о воде и вине, исшедших из раны в боку Господа. Нет, такие вещи мне в голову не идут; я никогда не поверю, что подобные упражнения могут служить во славу Христову!
И обратите внимание: все та же любовь к мелкой шелухе, страсть к священным бирюлькам видна повсюду в его сочинениях. Его Богу очень трудно угодить: так Он у него мелочен, так дотошен, что, если поверить его рассказам, в рай никто не захочет! Это не Бог, а какой-то небесный скаредный брюзга!
Словом, Сузо в обширных речах распространяется о чепухе, да и его нелепые аллегории, всякие «соборы девяти скал» меня просто убивают!
— Но согласитесь все же, что его исследование о «Союзе души» чрезвычайно важно, да и составленную им службу Премудрости Божией стоит прочесть.
— Не стану спорить, отец мой; службу я запамятовал, но трактат «Союз души» помню довольно хорошо: он мне показался интересней, чем все остальное, однако признайтесь, размаха в нем никакого; к тому же святая Тереза тоже очень подробно осветила вопрос об отречении от человеческого и плодоношении от Бога… ну так и Господь с ним!
— Что ж, — улыбнулся живущий, — не получится у меня сделать вас прилежным читателем доброго Сузо.
— Для нас же, — заговорил отец Максимин, — если бы только у нас было чуть больше времени для умственного труда, вот кто должен был бы стать закваской всех медитаций и предметом чтений. — И он подвинул к себе фолиант, содержавший труды святой Гильдегарды, аббатисы Рупертсбергского монастыря. — Это, видите ли, величайшая пророчица Нового Завета. Никогда со времен видений Иоанна Богослова на Патмосе Дух Святой не говорил с земнородными столь ясно и глубоко. В «Гептахроне» она предсказала протестантизм и пленение Ватикана; в «Scivias» или «Познании путей Господних», которое, по ее словам, сочинил один монах монастыря Святого Десибодия, она толкует символы Писания и самую природу стихий. Кроме того, она написала подробнейший комментарий к нашему уставу и высокие, восторженные слова о церковной музыке, словесности, искусстве, которому дает такую превосходную характеристику: это полустершееся припоминание первоначального райского состояния, от которого мы отпали. К сожалению, чтобы понимать ее, надо заниматься кропотливейшими исследованиями, упорными разысканиями. В стиле ее откровений есть нечто герметическое; когда пытаешься их растворить, они словно пятятся и замыкаются еще больше.