БАБАХ!

Снова нам на головы посыпалась земля. Комаров дико ржал и бросал землю нам в лица. Мне засыпало нос. Я открыла рот, чтобы сделать вдох, но туда посыпалась земля. Я услышала, как Комаров смеётся, а затем судорожно закашлялся. Он смеялся и кашлял, пытался отдышаться — командир словно выдохся и ничего уже не мог. Крецкий что-то сказал.

БАБАХ!

И стало тихо. Мы лежали в яме, вырытой нашими руками. Послышалось приглушённое гудение отъезжающего грузовика. Я не могла открыть глаза. Почувствовала, как мама сжимает мою руку. Она была жива. Я тоже сжала ей руку. Затем сверху до меня донёсся голос Крецкого. Мама села и начала с отчаянием отбрасывать землю с моего лица. Помогла мне сесть. Я обняла её и не хотела отпускать. Госпожа Римас откопала Ворчливую. Та, громко отдышавшись, откашливала землю.

— Всё хорошо, солнышко, — сказала мама, покачивая меня в своих объятиях. — Он просто хотел нас запугать. Желает, чтобы мы подписали те документы.

Я не могла плакать. Даже говорить не могла.

— Давай, — тихо сказал Крецкий. И протянул руку.

Я с сомнением взглянула на его руку. Охранник протянул её ниже, и я схватилась за неё. Он взял за руку меня. Упёршись пальцами ног в землю, я позволила ему меня вытащить и оказалась возле ямы один на один с Крецким. Мы смотрели друг на друга.

— Вытащите меня отсюда! — закричала Ворчливая.

Я посмотрела вдаль, туда, куда поехала машина. Крецкий опять отправил нас копать. Остаток дня больше никто и слова не сказал.

38

— Что случилось? — спросил Йонас, когда мы вернулись в дом.

— Ничего, солнышко, — сказала мама.

Йонас смотрел то на маму, то на меня, пытаясь найти ответы на наших лицах.

— Просто мы устали, — улыбнулась мама.

— Просто устали, — сказала я брату.

Йонас провёл нас к соломенной постели. В его шапочке лежало три больших картофелины. Он приложил палец к губам, мол, удивляйтесь тихо. Братик не хотел, чтобы Улюшка забрала у нас картофель «за проживание».

— Где ты его взял? — шепотом спросила я.

— Милый мой, спасибо! — поблагодарила мама. — И, кажется, у нас ещё осталось достаточно дождевой воды. Сварим отличную картофельную юшку.

Мама вытащила из чемодана пальто.

— Сейчас вернусь.

— Ты куда? — спросила я.

— Занесу поесть господину Сталасу.

Я проверила свой чемодан, думая об убитом мужчине перед управлением. Рисунков никто не трогал. Дно чемодана держалось на застёжках. Я вырвала из блокнота все записи и рисунки, засунула под эту подкладку и застегнула дно на место. Буду прятать свои послания к папе, пока не найду способ что-то из них отправить.

Я помогла Йонасу поставить воду. Потом мне пришло на ум, что госпожа Грибас сегодня не могла дать нам свеклу. А картофель мама не взяла. Так что же она понесла Лысому?

Я прошла между домиками и быстро спряталась. Мама разговаривала с Андрюсом возле дома, в котором жил Лысый. Пальто у неё уже не было. Разговора я не слышала. Однако выглядел Андрюс чем-то озадаченным. Он аккуратно передал маме какой-то свёрток. Она взяла его и похлопала парня по плечу. Андрюс развернулся и собрался уходить. Я тут же спряталась за лачугу.

Когда мама ушла, я выглянула и принялась следить за Андрюсом, чтобы узнать, куда он пойдёт. Парень прошёл мимо ряда бараков. Я держалась на расстоянии настолько, чтобы видеть, куда он направляется. Он шёл на край лагеря, потом к большому зданию из колод с окнами. Остановился и оглянулся. Я спряталась за ближайшим домиком. Кажется, Андрюс хотел войти в здание из чёрного хода. Я подкралась поближе и спряталась за кустом.

Прищурившись, я посмотрела, что за тем окном. За столом сидело несколько энкавэдэшников. Я окинула взглядом здание. Нет, Андрюс не мог пойти к энкавэдэшникам. Я уже собралась идти за ним дальше, как вдруг увидела её. Госпожа Арвидас появилась в окне, в руках у неё был поднос со стопками. Её волосы были чистыми и хорошо уложенными. Одежда выглажена. На лице — косметика. Она улыбалась и ставила напитки перед энкавэдэшниками.

Андрюс и его мать работали на НКВД.

39

Мне бы радоваться в тот вечер картофельной юшке. Но из головы не шёл Андрюс. Как он мог?! Как он может на них работать? Или он там и живёт? Я подумала: вот я лежала в яме, а Андрюс — в кровати, в советской кровати. Я пнула ногой колючую солому и перевела взгляд на ржавый потолок.

— Мама, как ты думаешь, они нам сегодня дадут поспать? Или снова будут требовать подписать документы? — спросил Йонас.

— Не знаю, — ответила мама. Она повернулась ко мне. — Андрюс дал мне тот замечательный хлеб, что мы ели вместе с юшкой. Это такая смелость — он рисковал ради нас.

— О, он смелый, не так ли?

— Ты что хочешь этим сказать? — не понял Йонас. — Конечно, он смелый. Он нам еду приносит почти каждый день.

— У него такой вид, будто он хорошо ест, правда? По-моему, он даже набрал в весе, — заметила я.

— Вот и порадуйся за него, — сказала мама. — Нужно радоваться, что не все так бедствуют, как мы.

— Ага, хорошо, что энкавэдэшники не голодные. А то бы у них не было сил живыми нас в землю закапывать, — сказала я.

— Что? — спросил Йонас.

Улюшка закричала, чтобы мы помалкивали.

— Тише, Лина. Давай помолимся и поблагодарим за эту прекрасную еду. И за папу помолимся.

В ту ночь мы спали. А следующим утром офицер Крецкий сказал маме, что нам нужно присоединиться к другим женщинам на свекольном поле. Я была поражена. Мы, склонившись, пололи тяпками без черенков долгие зелёные ряды сахарных свёкл.

Госпожа Грибас напутствовала нас касаемо скорости работы. Она рассказывала, что в первый день кто-то опёрся на черенок тяпки, чтобы вытереть пот со лба. Тогда советские заставили их отпилить черенки. Я поняла, насколько тяжело было госпоже Грибас воровать для нас свеклу. За нами следила вооружённая охрана. Хоть и казалось, что они больше курили и травили анекдоты, но незаметно спрятать свеклу в бельё оказалось непросто. Она торчала, как ещё одна конечность.

В тот вечер я отказалась нести еду господину Сталасу. Сказала маме, что мне плохо и я не могу пойти. Мне не хотелось видеть Андрюса. Он предатель. Отъедается на советских продуктах, ест из руки, что душит нас изо дня в день.

— Я понесу еду господину Сталасу, — через несколько дней вызвался Йонас.

— Лина, сходи с ним, — велела мама. — Я не хочу отпускать его одного.

Я пошла с братом к дому Лысого. Рядом нас ждал Андрюс.

— Привет, — поздоровался он.

Я не обратила на него внимания, оставила Йонаса во дворе и пошла в дом отдать свеклу господину Сталасу. Он стоял на ногах.

— Вот ты где. Ну и где тебя носило? — спросил он, прислонившись к стене. Я увидела на его соломенной постели мамино пальто.

— Разочарованы, что я всё ещё жива? — поинтересовалась я, отдавая ему свеклу.

— Просто настроение плохое, — сказал он.

— А что, только вам одному можно злиться? Мне это всё уже осточертело. Я устала от этих энкавэдэшников, которые всё время над нами издеваются.

— О-ё-ёй! Да им всё равно, подпишем мы или нет, — сказал Лысый. — Ты что, правда считаешь, что им от нас нужно какое-то разрешение, подписи, чтобы делать с нами вот это? Сталину нужно сломать нас. Или ты не понимаешь? Он знает, если мы подпишем какие-то дурацкие бумажки, то мы сдались. То он нас сломал.

— А вы откуда знаете? — спросила я.

Лысый только отмахнулся.

— Тебе злость не идёт, — заметил он. — А теперь ступай.

Я вышла из дома.

— Идём, Йонас.

— Подожди, — прошептал брат мне на ухо. — Андрюс нам колбасы принёс.

Я скрестила руки на груди.

— По-моему, у неё аллергия на доброту, — сказал Андрюс.

— Нет, не на доброту. А где ты взял колбасу? — спросила я.

Андрюс посмотрел на меня.

— Йонас, оставишь нас на минутку? — попросил он.

— Нет, не оставит. Мама не хочет, чтобы мой брат ходил один. Только поэтому я и пошла с ним, — сказала я.

— Да ничего страшного, — произнёс Йонас и отошёл.

— Так вот чем ты сейчас питаешься? — спросила я. — Советской колбасой?!

— Когда могу достать, — ответил Андрюс.

Он вытащил сигарету и закурил. Андрюс казался крепче, руки у него стали ещё более мускулистыми. Он затянулся и выпустил дым вверх.

— Ещё и сигареты, — отметила я. — Ты спишь в хорошей кровати в том советском здании?

— Ты не представляешь… — начал он.

— Не представляю? Ну, выглядишь ты сытым и не измученным. Тебя посреди ночи не гнали в колхозное управление и не осуждали на двадцать пять лет. Ты им все наши разговоры пересказываешь?

— Ты считаешь, что я стукач?

— Комаров предлагал маме всё ему пересказывать. Она отказалась.

— Ты не знаешь, о чём говоришь, — краснея, сказал Андрюс.

— Не знаю?

— Нет, не знаешь и не представляешь.

— Что-то я не видела, чтобы твоя мать возилась в земле…

— Нет, — сказал Андрюс, его лицо было почти вплотную к моему. — Знаешь почему?

На его виске запульсировал сосуд. Я почувствовала его дыхание на моём лбу.

— Да, потому что…

— Потому что они угрожали убить меня, если она не будет с ними спать! И если она им надоест, они тоже меня убьют! Как бы ты себя чувствовала, Лина, если бы твоя мама стала гулящей, чтобы спасти тебе жизнь?!

Я так и разинула рот.

Слова сами выскакивали из Андрюса:

— А что бы мой отец почувствовал, узнав об этом? А мать что чувствует в постели с теми, кто убил её мужа? Нет, возможно, твоя мать может для них и не переводить, а ты представляешь, что было бы, если бы они приставили нож к горлу твоего брата?

— Андрюс, я…

— Нет, ты ничего не понимаешь! Ты и представить себе не можешь, как я себя ненавижу за то, что из-за меня мать вынуждена делать такое, и как я каждый день хочу умереть, чтобы освободить её. Но вместо этого мы с мамой используем свою беду, чтобы поддерживать жизнь других. Однако ты этого не понимаешь, не так ли? Ты слишком эгоистична и сосредоточена на себе. Ой, бедная, копаешь целый день. Да ты просто избалованный ребёнок.

Он развернулся и пошёл прочь.

40

Солома колола мне в лицо. Йонас давно спал. Выдыхал он с тихим свистом. Я же ворочалась и не находила себе места.